Малевич и татлин: Малевич и Татлин: подробности противостояния – Русский авангард • Arzamas

Русский авангард • Arzamas

Как Малевич, Кандинский, Родченко, Татлин, Ларионов и «бубновые валеты» создали радикально новое искусство XX века

Автор Галина Ельшевская

В марте 1915 года коллекционер Сергей Щукин, по слухам, купил с выставки «Трамвай В» работу Владимира Татлина, сколоченную из деревянных плашек. Некоторые исследователи сомневаются в факте покупки, но Щукин ее не опро­вергал, несмотря на широкую огласку события. Публика удивлялась и него­довала, в газете было напечатано ехидное письмо по поводу приобретения за большие деньги — цитата — «трех старых, грязных досочек». Но это озна­чало, что собиратель с безошибочным нюхом что-то почувствовал в том новом искусстве, которое в сферу его интересов вовсе не входило. 

Термин «авангард» для нас совершенно привычен, но в 1910-е годы он не был в ходу. Тогда чаще употреблялись слова, которые подчеркивали либо оппози­ционность искусства — «левые художники», либо новизну искусства, его вре­менной вектор — «будущники», «будетляне», «футуристы». Слово «футуристы» было главным, потому что оно интернациональное: были, например, и италь­янские футуристы, их лидер Маринетти приезжал в Россию. А после револю­ции термин «футуризм» стал распространяться на всех левых художников, и, например, критик Абрам Эфрос писал: «Футуризм стал официальным искус­ством новой России», имея в виду весь авангард.

Филиппо Томмазо Маринетти. 1909 год Wikimedia Commons

Примерно понятно, когда авангард появляется и заявляет о себе — в 1910-е; известны и его главные имена. Но довольно трудно это понятное в нескольких словах сформулировать. Вот, например, в авангардной живописи множество беспредметных версий, от экспрессивной абстракции Кандинского до супрема­тизма Малевича. Но целиком он никак не сводится к абстракции. Скажем, Ларионов, Гончарова, Филонов, и не только они, почти или совсем не отступа­ли от изображения предметного мира. А что касается художественной услов­ности, то ее мера не поддается простым подсчетам — так, чтоб сказать, что вот с этого места уже авангард, а раньше еще нет. Авангард — это разнообразие языков и концепций: и индивидуальных, и коллективных. Чья-то индивиду­альная стилистика очень часто становится групповой, у крупных фигур есть адепты, ученики. И всё вместе это среда. И как раз через среду, через принятые в ней нормы поведения авангард можно попробовать охарактеризовать.

1 / 2

Наталья Гончарова. Попугаи. 1910 годГосударственная Третьяковская галерея

2 / 2

Павел Филонов. Мужчина и женщина. 1912–1913 годы

Wikimedia Commons, Государственный Русский музей

Это совершенно новый тип поведения — вызывающий, нарочито грубый. Своего рода поэтика хамства, «маяковская» интонация — оскаленное «вам» и «нате». Конечно, в первую очередь принято эпатировать буржуа, чей вкус, чье отношение к искусству и вообще жизненные принципы заслуживают лишь пощечин. Скажем, в кафе «Бродячая собака» посетителей с деньгами, за счет которых заведение существует, пренебрежительно именуют «фармацевтами» и всячески третируют. Но не церемонятся и со «своими». Глава итальянских футуристов Маринетти говорил, что художнику необходим враг — манифесты итальянского футуризма и выдержаны в терминах войны. Историю русского авангарда тоже можно представить как историю ссор и взаимных подозрений. Владимир Татлин даже днем плотно занавешивает окна своей мастерской, потому что ему кажется, что Малевич подглядывает и крадет идеи. Паранойя, конечно, но характерная. Ольга Розанова обвиняет Малевича в плагиате; она пишет: «Весь супрематизм — это целиком мои наклейки, сочетание плоско­стей, линий, дисков (особенно дисков) и абсолютно без присоединения реаль­ных предметов, и после этого вся эта сволочь скрывает мое имя». Михаил Ларионов придумывает название «Бубновый валет», но в объединении с этим именем уже не будет ни его, ни его жены Гончаровой: случилась, как писали в газетах, «ссора хвостов с валетами». В начале 20-х годов Кандинский иници­ирует создание Инхука — московского Института художественной культуры, и совсем вскоре группа конструктивистов во главе с Александром Родченко оттуда его изгоняет. То же самое было в Витебске: Марк Шагал приглашает туда Эль Лисицкого, тот приглашает Малевича, после чего Шагалу приходится Витебск покинуть. Прежде ситуация конфликта никогда не выглядела столь тотальной. 

Преподаватели Витебского народного художественного училища. 26 июля 1919 года Сидят (слева направо): Эль Лисицкий, Вера Ермолаева, Марк Шагал, Давид Якерсон, Юдель Пэн, Нина Коган, Александр Ромм; стоит делопроизводительница училища.Wikimedia Commons

Но прежде и история искусства не протекала с такой скоростью. Течения в ней как-то плавно сменяли друг друга, и если даже не плавно, то с понятной траек­торией, — а теперь она помчалась галопом. Что-то только что казавшееся новым резко объявляется отсталым: ведь авангарду, чтобы быть, нужен арьер­гард. Как писал Маяковский, «наш бог бег». Движение происходит в режиме постоянных открытий, и поэтому важно заявить свое первенство — «это мое, это я придумал», — чтобы инновацию не присвоили конкуренты. Заявить манифестным образом. 

Авангард — время манифестов и деклараций. Художники пишут их, пытаясь объяснить свое искусство и обосновать свое главенство и в конечном счете свою власть. Слово — бойцовское орудие, иногда булава, иногда кувалда. Но при этом редкий художник умеет писать ясно. Часто это, если воспользо­ваться выражением Хлебникова, «самовитое слово»: шаманское, доходящее порой до полной глоссолалии  

Глоссолалия — речь, состоящая из бессмыс-ленных звукосочетаний; часто о глоссолалии говорят в связи с религиозным экстазом.. А раз тексты манифестов загадочны, как заклинания, то смысл их во многом зависит от интерпретации тех, кто их читает. 

Это тоже увязывается с общим состоянием дел в мире: ведь вся жизнь теряет определенность, устойчивость, разумность. В ней уже не работают законы классической механики, где действие равно противодействию. Теперь парал­лельные прямые непонятным образом сходятся. От человека теперь можно ждать всего, поскольку скрытое в его душевных безднах бессознательное спо­собно заглушить голос сознания. Вышедшие в начале XX века книги Зигмунда Фрейда «Толкование сновидений» и «Психопатология обыденной жизни» даже в безоблачном детстве заставили прозревать подавленный сексуальный кошмар, и Первая мировая война, подтверждая это новое знание о человеке, окончательно обесценила ключевые понятия традиционного гума­низма. В 1915 году Альберт Эйнштейн публикует свою общую теорию относи­тельности, с которой начинается эра тотального релятивизма; теперь ничто уже не является окончательно достоверным и безусловно истинным. И худож­ник уже даже не говорит «я так вижу» — он обретает право сказать «я так хочу». 

Сама живопись, которая прежде удовлетворялась традиционным понятием о картине как окне в мир, теперь ограничиться им не может. Потому что в этом окне ничего стабильного уже не обнаруживается — там пустоты, провалы и черные дыры, текучий мир непонятных энергий. Вещи сорвались с мест, распались на части, и есть соблазн собрать их заново совершенно иначе. Новое искусство пытается освоить этот мир непосредственно, нарушив понятие гра­ницы. Поверхность картины вспучивается, на ней появляются коллажные наклейки, в живопись вторгаются реальные предметы — собственно, жизнь и вторгается. Потом это назовут словом «ассамбляж», а пока что называют «живописной скульптурой». И у таких попыток соединить искусство с реально­стью — большое будущее, они пройдут через весь XX век. Одна из самых ради­кальных — реди-мейды, готовые предметы, выставленные в качестве произве­дений, вроде писсуара «Фонтан» Марселя Дюшана. Но на русской почве такого не случится. Возможно, потому, что планетарные амбиции как раз такому шагу препятствуют. В отечественном авангарде силен метафизический привкус — и он не про вещи. 

Несмотря на многообразие концепций, в авангарде можно выделить два глав­ных вектора, которые не столько отрицают, сколько дополняют друг друга. Например, вектор Малевича — мироустроительный: речь идет уже не о пре­образовании искусства, но о преобразовании мира через форму и цвет. Мале­вич — безусловный харизматик и великий стратег, он подходит к своей дея­тельности как человек демиургической воли — с намерением изменить все. А рядом существуют разные формы органического авангарда — ненасильствен­ного, призывающего не менять природу, а прислушаться к ней: у Матюшина, Филонова, отчасти у Татлина. Татлин, считающийся родоначальником русско­го конструктивизма, вслушивается в голос материала, дорожит им. Его контр­рельефы — объемные композиции из деревянных, металлических и даже сте­клянных частей, прикрепленных к доске, — крайне радикальны в расставании с традиционной картинной плоскостью, и одновременно они обладают и каче­ством почти даосско-буддистского смирения перед природной данностью де­рева или железа. Существует легенда о том, как Татлин выбил стул, на котором сидел Малевич, предложив ему посидеть на абстрактных категориях формы и цвета. 

Владимир Татлин. Угловой контррельеф. 1915 годState Russian Museum / Bridgeman Images / Fotodom

Первые авангардные открытия были сделаны не в России, а на Западе. Напри­мер, французский фовизм Анри Матисса, Андре Дерена и других и ранний ку­бизм Пикассо и Брака выходят на арену почти одновременно — в 1905–1906 го­дах; тогда же оформилось первое объединение немецких экспрессионистов — группа «Мост». Фовистский период потом будет у Ларионова с Гончаровой и у Малевича, хотя в целом фовизм на русском искусстве сказался не очень сильно. Кубизм, наоборот, повлиял очень значительно — и на многих, но соединился с влиянием итальянского футуризма, который сформировался к 1909 году — тогда был опубликован первый футуристический манифест Маринетти. Кубофутуризм — русское слово и русское явление. А экспрессио­низм, чью стилистику можно иногда заметить у Ларионова и Давида Бурлюка, важен для России, потому что в его становлении существенную роль сыграл Василий Кандинский, художник настолько же русский, насколько и немецкий. Именно он в 1911 году вместе с Францем Марком организовал в Мюнхене экс­прессионистскую группу «Синий всадник». 

Казимир Малевич. Женщина с ведрами. 1912 годWikimedia Commons, MoMA

О Кандинском стоит сказать отдельно. Он — пионер беспредметности: первой абстрактной картиной считается его «Картина с кругом» 1911 года. Свои аб­стракции он делит на импрессии, импровизации и композиции; первые вдох­новлены впечатлениями от реальности, во вторых выплескивается бессозна­тельное, а композиции — это вещи продуманные, срежиссированные. В дея­тельности Кандинского сильна символистская подоснова — и в картинах, и в трактате «О духовном в искусстве», где он пытается описать воздействие тех или иных цветов на сознание. «Цвет, — пишет он, — это клавиш; глаз — молоточек; душа — многострунный рояль. Художник есть рука, которая посредством того или иного клавиша целесообразно приводит в вибрацию человеческую душу». Примерно в том же направлении исследовал природу цвета Михаил Матюшин. 

1 / 3

Василий Кандинский. Арабы (Кладбище). 1909 годWikimedia Commons / Hamburger Kunsthalle

2 / 3

Василий Кандинский. Спальня на Антмиллерштрассе. 1909 годWikimedia Commons / Städtische Galerie im Lenbachhaus und Kunstbau

3 / 3

Василий Кандинский. Дома в Мюнхене. 1908 годWikimedia Commons / Von der Heydt-Museum

С Матюшина, по сути, начинается русский авангард. Именно он организовал петербургский «Союз молодежи», зарегистрированный в феврале 1910 года (знаменитая выставка «Бубновый валет» откроется только в декабре того же года). Матюшин много старше всех своих товарищей, но он и его рано умершая жена Елена Гуро — важные фигуры в этом движении. Матюшина считают ско­рее теоретиком и организатором, чем практиком, поэтому он остается в сторо­не от ревнивых разборок по поводу главенства. С ним, например, дружен Мале­вич, и мистические обертоны матюшинских поисков принимаются им вполне сочувственно. А мистики там много: органическая концепция Матюшина свя­зана с верой в то, что искусство может стать способом выхода в четвертое измерение. Для этого требуется приобрести навыки расширенного смотре­ния — научиться видеть не только глазами, но всем телом. Так, его ученики пишут, например, пруд под Сестрорецком — расположившись к нему спинами: такая реализация метафоры про «глаза на затылке». Матюшин исследует при­роду зрения одновременно как символист и как биолог-систематик. Итогом этих исследований станет «Справочник по цвету», который выйдет в 1932 го­ду — в совсем уже неподходящее для этого время. 

1 / 2

Михаил Матюшин. Портрет Елены Гуро. 1910 годavangardism.ru

2 / 2

Михаил Матюшин. Стог. Лахта. 1921 годWikimedia Commons / Государственный Русский музей

Матюшин явился инициатором еще одного важного авангардистского предприятия — постановки оперы «Победа над Солнцем», осуществленной в 1913 году. Сам он, музыкант по основному образованию, написал музыку, поэт-футурист Алексей Кручёных — либретто на заумном языке, а Малевич сделал декорации, где впервые появился мотив черного квадрата. По сюжету будетляне завоевывают Солнце — и как раз черным квадратом оно и оказы­вается побеждено. Позднее, в 1920 году, оперу попытается поставить в Витеб­ске последователь Малевича Эль Лисицкий. В его постановке главный сюжет оперы о победе машинного над природным будет подан совсем прямо: вместо актеров там будут действовать механизмы — так называемые фигурины, при­водимые в движение электричеством. 

1 / 2

Казимир Малевич. Эскиз декорации к опере «Победа над Солнцем» Михаила Матюшина и Алексея Кручёных. 1913 годСанкт-Петербургский государственный музей театрального и музыкального искусства

2 / 2

Обложка программки оперы «Победа над Солнцем». Художники Казимир Малевич и Давид Бурлюк. 1913 годWikimedia Commons

Как уже говорилось, «Союз молодежи», организованный Матюшиным, — пер­вое авангардное объединение, пусть и с подвижным составом. Но в это время конкретные выставки важнее объединений: выставка — это эффективный манифест, который видят и о котором говорят. Первая такая выставка — «Буб­новый валет» 1910 года. Название, придуманное Михаилом Ларионовым, отсы­лало к целому набору низовых ассоциаций: и к карточному шулерству, и к уго­ловной эмблематике. «Валетов» — Илью Машкова, Аристарха Лентулова, Петра Кончаловского и других — это вполне устраивало: они и хотели шокировать публику. 

Абсолютно шокирующей и провокативной была представленная на выставке огромная картина Машкова, где он изобразил себя и своего друга Кончалов­ского в виде полуголых борцов или гиревиков-атлетов. Но этим атлетам не чуждо прекрасное: на картине есть скрипка, рояль, ноты, — вот таков теперь образ художника, в нем есть всё. Лубочные картинки на стене — важный знак бубнововалетской ориентации на городской фольклор и народную эстетику: на вывески, расписные подносы, ярмарочные тантамарески. А альбом Сезанна на полке — еще один знак: «валеты» поклоняются Сезанну. При этом сезан­низм понимается ими как упрощенная геометризация мира — и через уже известный опыт французского кубизма. Вообще упрощение формы — это хорошо, правильно: не погрязать в мелочах, а увидеть вещи в целом и свежо, как впервые. Это захватывает, в этом есть игра. 

Илья Машков. Автопортрет и портрет Петра Кончаловского. 1910 год Wikimedia Commons / Государственный Русский музей

Игра — тоже важное слово для этой коллективной программы. Атмосфера весе­лого балагана — и художники упоенно примеряют карнавальные личины. Машков пишет автопортрет в роли заводчика в роскошной шубе на фоне паро­хода, художник Георгий Якулов на портрете работы Кончаловского оказыва­ется восточным человеком, а Лентулов пишет себя в роли краснолицего яр­марочного зазывалы. Тот же Лентулов пишет кубофутуристическую Москву: соборы срываются с места и буквально пускаются в пляс. Лентулов первым начинает использовать коллаж: клеит на холсты серебряную и цветную фольгу, фантики, даже кору; включает в изображение надписи — как рисованные, так и в виде обрывков плакатов и газет. То есть сама картина уже выходит за свои пределы — то в рельеф, то в беспредметность.

1 / 3

Петр Кончаловский. Портрет Жоржа Якулова. 1910 годWikimedia Commons / Государственная Третьяковская галерея

2 / 3

Аристарх Лентулов. Автопортрет «Le Grand Peintre». 1915 годГосударственная Третьяковская галерея

3 / 3

Аристарх Лентулов. Василий Блаженный. 1913 годWikimedia Commons / Государственная Третьяковская галерея

Бубнововалетский эпатаж спорит с искусством прошлого, которое им кажется не искусством, а литературой или философией. А для них искусство должно быть самим собой, игрой и радостью от потека краски. Оно теперь ни к чему за своими границами не отсылает, и кроме него, кажется, ничего на свете нет. Это отношение останется в русском авангарде. 

Если «валеты» продолжают работать в своем стиле и после первого выступле­ния, то Михаил Ларионов, давший им имя, наоборот, стилистику меняет от выставки к выставке.

Следующая выставка после «валетов» — «Ослиный хвост» 1912 года; название отсылает к недавнему скандалу в Париже, когда группа эпатажных художников выставила картину, якобы написанную хвостом осла. На своей выставке Ларио­нов представил программу неопримитивизма. Неопримитивизм — это систе­ма, обращенная к архаике, к искусству древнему и безличному. Собственно, художники уже к таким пластам обращались: например, Павел Кузнецов, один из главных людей в объединении «Голубая роза», в 1910-х писал свою «Киргиз­скую сюиту» — жизнь степняков, не потревоженную цивилизацией и не ме­няющуюся из века в век. Но там эта неизменность поэтизировалась, а у Ларио­нова и у других художников, переживающих свой примитивистский период, она увидена как нечто хтоническое и, пожалуй, жутковатое. И на «Ослином хвосте» выставляются вещи из солдатского и турецкого циклов самого Ларио­нова, серия «Евангелисты» Гончаровой, которая была снята цензурой, ее же «крестьянские» работы, живопись из крестьянского цикла Малевича и многое другое. А на следующей выставке, «Мишень», Ларионов представит картины на клеенке только что открытого Нико Пиросмани. 

1 / 5

Михаил Ларионов. Солдаты. 1909 годФотография А. Свердлова / РИА «Новости»

2 / 5

Казимир Малевич. Сбор урожая. 1911 годWikimedia Commons / Stedelijk Museum

3 / 5

Наталья Гончарова. Крестьяне, собирающие яблоки. 1911 годФотография А. Свердлова / РИА «Новости»; Государственная Третьяковская галерея

4 / 5

Наталья Гончарова. Евангелисты. 1911 годФотография Михаила Кулешова / РИА «Новости»; Государственный Русский музей

5 / 5

Павел Кузнецов. Спящая в кошаре. 1911 годФотография А. Свердлова / РИА «Новости»; Государственная Третьяковская галерея

Выставку «Мишень» 1913 года сопровождает манифест «Лучисты и будущ­ники». Лучизм — это ларионовская версия беспредметного искусства — и пер­вая для России, поскольку Кандинский свою беспредметность придумал в Германии. И здесь неожиданно Ларионов оказывается близок Матюшину в мистико-биологических рассуждениях о природе зрения. Человек глядит на предмет, и от предмета в его глаз идут некие лучи; вот эти лучи, а не сам предмет следует писать. При этом предметом может оказаться чужая карти­на — и отсюда следует еще один тезис манифеста: всёчество. Все стили искус­ства годятся для современного художника, все могут быть им присвоены и переформатированы. Художник обязан меняться, потому что сам мир меня­ется с огромной скоростью — и надо откликаться на эти изменения. На выстав­ке «Мишень» представлено все сразу — и лучистские абстракции, в которых еще слегка угадывается предметный мотив (например, птичьи головы в карти­не «Петух и курица»), и примитивистские работы — и среди них самая ради­кальная в этой стилистике серия «Времена года», вдохновленная одновременно лубком и детским рисунком. Следуя концепции всёчества, Ларионов не только совмещает примитивистские работы с лучистскими, но еще и оказывается изобретателем новых практик. Например, футуристического грима, а также футуристической кухни и футуристической моды. Правда, из всего этого воплощение получил только грим — абстрактная раскраска лиц, вдохновленная лучизмом. 

1 / 2

Михаил Ларионов. Петух. 1912 годФотография Павла Балабанова / РИА «Новости»; Государственная Третьяковская галерея

2 / 2

Михаил Ларионов. Лучистый пейзаж. 1913 годGetty Images / Государственный Русский музей

Путь Малевича к супрематизму — это довольно интенсивное чередование эта­пов. Малевич начинает с импрессионизма — как тот же Ларионов и отчасти Кандинский; затем обращается к неопримитивизму, а вслед за ним начинается кубофутуризм и алогизм. На алогичной картине «Англичанин в Москве» зеле­ного гостя столицы в цилиндре окружают сабля, свечка, селедка, лестница, а также фразы «частичное затмение» и «скаковое общество». Это поэтика абсурда, живописная заумь, коллажное совмещение в картине несовместимых предметов и текстов. Малевич избавляется от причинно-следственного поряд­ка — и это делает его алогичные картины пусть неполным, но все же аналогом того, что будет в западном искусстве, но не в российском, —  дадаизма.

Казимир Малевич. Англичанин в Москве. 1914 год Wikimedia Commons / Stedelijk Museum  

Для Малевича алогизмы только этап перед финальной фазой — супрематиз­мом. Стиль сложился в 1915 году и был представлен в декабре на выставке «0,10». В названии выставки ноль — это конец искусства, объявленный супрематизмом «нуль форм», символом которого стал «Черный квадрат», а десять — количество предполагаемых участников, на самом деле их было больше. 

Супрематизм — это геометрическая абстракция; геометрия для Малевича — это метафора тотальности. Весь мир сведен к геометрическим знакам — и больше в нем ничего нет. В 1919-м Малевич устраивает свою персональную выставку — итоговую: от самых ранних вещей, еще импрессионистических, до последних — супрематических, а несохранившиеся работы пишет заново. И завершает вы­ставку рядом пустых холстов на подрамниках. То есть живопись завершена. Супрематизм есть ее высшая точка, которая отменяет все дальнейшее.

1 / 2

Секция супрематических работ Казимира Малевича на выставке «0,10». 1915 годWikimedia Commons

2 / 2

Рекламный плакат выставки «0,10». 1915 годWikimedia Commons / Частная коллекция

Тем не менее супрематизм с самого начала предлагается к освоению и действи­тельно осваивается другими художниками — в отличие, например, от экспрес­сивных абстракций Кандинского, которые не станут объектом ничьих дальней­ших рефлексий. В 1920 году в Витебске Малевич создает общество Уновис, где все адепты пишут так же, как их гуру, и на их выставках под супрематическими картинами нет имен — предполагается, что это творчество анонимное и кол­лективное. Нет места индивидуальному художественному волеизъявлению, есть только утверждение системы, которая претендует на всеобщность, на то, чтобы быть окончательным переучетом всего в мире и последним словом о нем. Потому что «Супремус» — это «высший». Это последнее слово и, можно сказать, высшая мера. 

При этом этот универсальный язык годится для проектов будущего. И Мале­вич, и его ученики — Чашник, Суетин, Хидекель — придумывают архитектуру, основанную на супрематических формах. Они делают из гипса архитектоны и чертят планиты — модели жилищ для землянитов, людей грядущего космоса. Архитектоны беспредметны, лишены оконных и дверных проемов, их внутрен­нее пространство не проработано вовсе; Малевича интересовала не функция, а чистая форма — утопический модуль нового ордерного строя. И его посуда, созданная в начале двадцатых, в пору сотрудничества с Ломоносовским фар­форовым заводом, тоже не располагает к тому, чтобы ею пользовались, — из супрематического чайника трудно налить чай, а из получашки неудобно пить. Это манифестация формы, и форма самодостаточна. 

1 / 3

Казимир Малевич. Макет архитектонов. 1920-е годыPedro Menéndez / CC BY-NC-ND 2.0

2 / 3

Николай Суетин, Казимир Малевич, Илья Чашник. Петроград. 1923 годWikimedia Commons

3 / 3

Казимир Малевич. Супрематический чайный сервиз. Разработан в 1918 годуMuseum of Fine Arts, Houston / Bridgeman Images / Fotodom

Вообще, идея производственного, промышленного искусства в 20-е годы сделается оправданием авангардного формотворчества — и о ней мы вскоре поговорим. Но как раз у главных художников дореволюционного авангарда с ней все обстояло довольно сложно. Даже у тех, кто искренне был готов целиком уйти в изготовление функциональных вещей «для жизни». Скажем, у Татлина. С посудой и так называемой нормаль-одеждой все было нормально, а вот «великие проекты» оставались утопией. Невероятный махолет «Летат­лин» — не летал. Башня — памятник Третьего интернационала — так и не была построена; да и трудно было предположить, что этот грандиозный замысел многоэтажной вращающейся конструкции мог воплотиться. Татлин не любил слово «конструктивизм», он вообще старался держаться подальше от любых «измов», но его считали отцом этого движения, потому что он первым стал не изображать предметы, а делать их. На фотографии Георга Гросса и Джона Хартфилда два немецких авангардиста держат плакат с надписью «Искусство умерло — да здравствует машинное искусство Татлина». Но на самом деле идеи «правильного» машинного конструктивизма декларировали и практически осуществляли другие люди. Например, Александр Родченко. 

1 / 2

Владимир Татлин (справа) у памятника III Коммунистического интернационала. 1919 годGetty Images

2 / 2

Владимир Татлин. «Летатлин» — безмоторный индивидуальный летательный аппарат. 1929–1932 годыФотография Виталия Карпова / РИА «Новости»; Центральный музей Военно-воздушных сил Российской Федерации

Родченко — из самых продуктивных авангардистов второго поколения и из са­мых последовательных «производственников». Расцвет его деятельности при­ходится на послереволюционные годы. И сначала он как бы хочет сделать сле­дующий шаг на поле, освоенном старшими, — шаг в сторону большего лако­низма и, значит, большей радикальности. Скажем, у Малевича — геометриче­ские формы, плотные, а у Родченко — легкие линии (это у него называется линиизм, по поводу возможностей линии им даже манифест написан). У Тат­лина контррельеф связан со стеной, а у Родченко мобили свободно висят в воз­духе. Ничем метафизическим его опыты не отягощены, поэтому всему найден­ному легко будет чуть позже стать азбукой дизайна разных утилитарных ве­щей. Родченко с равным успехом будет работать в книжной графике, плакате и сценографии, оформлять интерьеры, делать мебель, заниматься фотогра­фией — и здесь его фотомонтажи и особенно приемы ракурсной съемки сде­лаются визуальным знаком времени. И не случайно именно он окажется ини­циатором изгнания Кандинского из Инхука: это было столкновение нового ма­териалистического подхода к искусству со старым, отвлеченным.

Реконструкция композиции Александра Родченко «Рабочий клуб» в Третьяковской галерее © Фотография Алексея Куденко / РИА «Новости»

Московский Инхук, как и ленинградский Гинхук, институты художественной культуры, были призваны выработать универсальные методы обращения с формами. В послереволюционные годы было принято искать универсальное, и вообще после революции авангардные художники активно участвовали в ра­боте просветительских учреждений, которых стало много. Внедряли свою веру, так сказать. Вера Кандинского — это синтез искусств с опорой на биологию, на телесность, на синестезию. Три искусства, по его плану, должны этот синтез обеспечить — живопись, музыка и танец; это и предложено к изучению. А для молодых художников во главе с Родченко все это как раз лишнее, не со­ответствующее историческому моменту. Какой танец, когда не налажено производство необходимого — вот в чем должна состоять задача художника. Естественно, группа Родченко побеждает в этом споре. Но эта победа — нена­долго: совсем скоро необходимое будет производиться совсем не в конструкти­вистском духе. О том, кто победит конструктивистов, пойдет речь в следую­щей лекции.

Что еще почитать про русский авангард:

Бобринская Е. Русский авангард: границы искусства. М., 2006.
Тильберг М. Цветная вселенная: Михаил Матюшин об искусстве и зрении. М., 2008.
Авангард и остальное: сборник статей к 75-летию Александра Ефимовича Парниса. М., 2013.
Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 1999.
Энциклопедия русского авангарда. В 4 т. М., 2013–2014.  

Ликбез № 1

Русское искусство XX века

Ликбез № 1

Русское искусство XX века

Владимир Татлин. Авангардизм как неискусство

Владимир Татлин (1885-1953) не был легким и приятным в быту человеком. С раннего детства отягощенный обузой в виде эдипова комплекса в средне-тяжелой степени тяжести, он был истеричен, обидчив, паранойялен, необуздан, эгоистичен и, естественно, не любил папу и всех, кто его символически замещал. А вот, поди ж ты, стал одним из двух главных лидеров русского авангарда. Вторым-то был Малевич.

Папа-Татлин, хоть и был дворянином-инженером, отличался очень плохим авторитарным характером. Мамы же у Татлина-сына с четырех лет не было вообще, ее пыталась изображать мачеха, но неудачно. Короче, к 13 годам вся эта семейная байда совершенно достала отрока Татлина, и он из Харькова удрал в Одессу, нанялся там юнгой на корабль и посетил Турцию. Вернувшись, он окончил Одесское училище торгового мореплавания, после чего некоторое время служил на парусном судне. Татлин и позже, до начала Первой мировой войны, уже в статусе довольно известного художника, периодически на лето нанимался матросом и плавал познавать мир. Всей душой полюбил он море. Ну, фиг с ней, с лирикой, перехожу к делу.

Профессиональное образование Татлин получал в разных местах – и в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, откуда через год был отчислен «за неуспеваемость и неодобрительное поведение», и в Пензенском художественном училище, и в разных частных студиях. Тогда он писал такие картинки в духе умеренного сезаннизма:

Цветы

В 1910 году Татлин осел в Москве, стал водить дружбу с сомнительными людьми вроде авангардистов и выставляться с группировками типа «Бубнового валета» и «Ослиного хвоста». Особенно крепко он подружился с Ларионовом и, вслед за ним как старшим, стал интересоваться фовизмом, примитивизмом

Лежащая натурщица

Натурщица

и русской иконописью.

Крестьянка

Вскоре, впрочем, Татлин с Ларионовым поссорился – сказался застарелый эдипов комплекс – и задружился с Малевичем как новым старшим товарищем. Весной 1914 года Татлин в рамках кустарной выставки, на которой изображал слепого бандуриста (на бандуре он играл по-настоящему), поехал в европы. Там он посетил, в частности, Париж, где ознакомился, в частности, с туземным искусством и, что главное, побывал в мастерской Пикассо, в которой увидел, в частности, совершенно аутентичный, качественный кубизм. Больше всего в кубизме на Татлина произвели впечатление коллажи и ассамбляжи, т.е. работы, при создании которых художник пореже машет кистью.

Вернувшись домой, Татлин перестает дружить с Малевичем – опять эдипов комплекс разыгрался – вступает с ним в непримиримое соперничество и обзаводится группой последователей, в которую входили знаменитые в будущем архитекторы-конструктивисты братья Веснины. Скажу больше — отныне пути двух титанов русского авангардизма разошлись навсегда*. Былая дружба уступила место ревности, подозрительности и даже откровенной вражде**.

Визит к Пикассо лишил Татлина не только друга. Татлин принципиально перестал писать картины. Он перешел к изготовлению рельефов из разных материалов и предметов — железа, картона, дерева, стекла, штукатурки, фольги, обоев и т.д***. Иногда вводил надписи и слегка подкрашивал разные элементы произведения.

Живописный рельеф

Идея тут была в том, что теперь искусство не изображало предмет, а само было предметом. Таким же независимым ни от чего, как, скажем, диван. Только функционально бесполезным. Несущим информацию только о самом себе и о тех штуковинах, из которых этот предмет искусства был изготовлен. Это была такая протодадаистическая практика, которую Татлин называл изобразительным делом. На Западе этот путь привел к великой стратегии ready-made Дюшана, у нас – к великому конструктивизму, о чем – позже.

На этом мысль Татлина не остановилась. Ведь его рельефы были привязаны к плоскости, а плоскость – еще один атрибут традиционного искусства. А на фиг этот атрибут нужен, если стратегия настоящего, правильного авангардизма в том и заключается, чтобы как можно меньше такое искусство напоминать? И Татлин смело изгоняет из своих работ этот раздражающий и гадкий атрибут. То, что получилось, стало называться контррельефом.

Угловой контррельеф

Отсюда оставался один шаг до изобретения конструктивизма, и Татлин его сделал после революции.

Революцию Татлин, как и большинство российских авангардистов, принял как родную. Он проявлял бешенную энергию, участвуя в создании такой возможной и близкой утопии. Естественно, как у всякого приличного авангардиста, у него был свой ее проект – тот самый конструктивизм. Поначалу, впрочем, Татлин называл это культурой материалов или конструированием материалов. Борьба с традиционным искусством теперь стала менее актуальной – Татлин выдвинул лозунг «Ни к старому, ни к новому, а к нужному!».

Он, конструктивизм, обычно ассоциируется с архитектурой. И это, в общем, правильно – наиболее активно и насыщено он проявил себя именно там. Но все основные идеи были выработаны, скажем так, в станковом конструктивизме. Идеи такие – художник должен не картинки дурные и бесполезные мазать, а творить самостоятельные, утилитарные и, при этом идеологические объекты – от носков до Дворца Советов — которые активно формируют окружающую среду. Эти объекты создаются на основе полезности, разумности, целесообразности, простоты и достижений науки и техники. Среда, созданная при помощи таких объектов, бодро меняет сознание человека, и он становится новым человеком, в данном случае – советским/коммунистическим. Где-то совсем вдали маячит слияние человека, авангардизма и техники во что-то вроде неких могучих и могущественных человеко-машин типа нынешних киношных киборгов, только с идеологией в голове. И тогда уж совсем будет хорошо. А главный во всей этой истории – авангардист-демиург. Впрочем, я все это доступно и очень славно описал в тексте о русском авангарде.

В полном соответствии со своей доктриной Татлин делает все.

Модель консольного стула (реконструкция)

Чайный сервис

Повседневный мужской костюм

Женский костюм

Такую одежку Татлин называл нормаль-одеждой.

Самым же знаменитым объектом, призванным обозначить и сформировать утопию, была знаменитая башня Татлина высотой 400 метров. Это действительно могучая вещь. Ее можно рассматривать и как символ богоборчества (опять этот эдипов, не к ночи будет сказано, комплекс) – через аллюзию на Вавилонскую башню, и как предельно новаторское инженерное решение, и как предтечу кинетического искусства, и как яркое выражение утопизма, и как манифест новой архитектуры.

Памятник III Коммунистического Интернационала

Летатлин (реконструкция)

Еще один знаменитый конструктивистский объект Татлина. Вещь, достойная Леонардо да Винчи. Тот самый случай, когда, по словам Татлина, авангардист был призван выдвигать проблемы перед техникой. Не летал.

Можно сказать, что одним из главных смыслов работы Татлина было агрессивное освоение пространства. Сначала он находился в иллюзорном пространстве картины. Потом, в рельефах, вышел из него в одном направлении – в сторону зрителя. Затем создал реальные трехмерные объекты – контррельефы. Дальше он вышел из галерейного пространства в пространство жизни – это его башня. И, наконец, он вторгся в воздушное пространство. Это понятно – авангардизм и так-то агрессивен, а уж утопический — и подавно.

Куда бы занесло Татлина дальше – неизвестно. С конца двадцатых годов власть все меньше терпит авангардизм и все больше теснит его. В 1931 году Татлину присваивают звание заслуженного деятеля искусств РСФСР, но это выглядит запоздалой отрыжкой предыдущей эпохи. Как и единственная прижизненная персональная выставка через год в ГМИИ. Татлина лишают преподавания, он практически не выставляется. В 1938 уничтожаются его эскизы и панно для ВСХВ как политически вредные. Татлин ограничивается сценографией, книжной графикой, иногда бедствует. Он возвращается к живописи и делает небольшие картинки, которые нигде не выставляет. Он пишет цветы,  напоминающие самые первые его работы.

Цветы

И такие странные для того времени, похожие на малых голландцев, натюрморты.

Мясо

Череп на раскрытой книге

Последний натюрморт, написанный незадолго до смерти, относится к барочному жанру vanitas (суета), и доступным языком рассказывает о тщете жизни. Здесь можно было бы развернуть полноценную, богатую смыслами и грустную метафору татлинской жизни с ее утопизмом, грандиозностью замыслов и с тем, чем она кончилось. Но, поскольку я не законченный идиот, то делать этого не буду. И так же все понятно.

* Малевич в формальном аспекте своего супрематизма настаивал больше на цвете и форме, а Татлин апеллировал к предмету и конструкции. Однажды, во время очередного спора, Татлин вышиб из-под Малевича стул (предмет/конструкцию) и предложил ему попробовать сидеть на этих самых цвете и геометрии.

** Инициатором всего этого негатива, как правило, был Татлин – в силу характера. Он, например, снимая мастерскую в Грибоедовском переулке на первом этаже, всегда держал окна зашторенными – боялся, что Малевич, гад такой, заглянет с улицы и украдет все его идеи. А в 1925 году Пунин записал в дневнике: «Татлин опять в дикой и тупой ярости, совершенно невозможен; на днях разломал какие-то двери в Музее и снова исступленно кидается на Малевича». А вы говорите – Бренер, Кулик…

*** Однажды Татлин для своих рельефных целей пытался отпилить ножку рояля в квартире своей последовательницы Валентины Ходасевич – она ему своими формами приглянулась. Ножка приглянулась, не Ходасевич. Ножка рояля, не Валентины.

 

Автор: Вадим Кругликов

Казимир Малевич, Владимир Татлин и социалистический реализм. Дневник моих встреч

Казимир Малевич, Владимир Татлин и социалистический реализм

Одним из наиболее значительных и героических русских художников, оказавших сильное влияние на развитие международного искусства, был в первом двадцатилетии нашего века Казимир Малевич, родившийся в Киеве, в 1878 году.

В 1908 году в Москве он впервые выставил свои произведения, приближающиеся к сезаннизму. Позднее, около 1912 года, он подчинился влиянию кубизма, но уже в 1913 году выставил свои первые беспредметные произведения, которые положили основание течению, получившему название «супрематизм».

Наиболее неоспоримыми создателями, пионерами и мастерами беспредметного искусства в России были именно Малевич (основоположник супрематизма), Владимир Татлин, являющийся основателем конструктивизма, а также Чюрленис, хронологически — первый абстрактный живописец. Их искания были искренны, интуитивны, непосредственны и благодаря этому органичны. Практическими намерениями эти фанатические творцы не обладали, и их полная незаинтересованность была непреодолима. Чюрленис, Малевич и Татлин никогда не сумели извлечь для себя какой-либо практической пользы из их горделивого, аскетического, проповеднического и совершенно независимого искусства.

Если искусство Ларионова, Гончаровой и Кандинского, как и большинства их попутчиков и последователей в России и в Западной Европе, являлось логической ступенью исторического развития художественных форм выражения (импрессионизм, фовизм, кубизм, футуризм и т. д.), то Малевич и Татлин отказались от всяких связей с прошлым и решительно вернулись к исходным точкам искусства. Черный квадрат на белом фоне, выставленный Малевичем, как и контррельефы Татлина, подвешенные на проволоках и составленные из отдельных кусков картона, фанеры и жести, возвращали зрителя к самым истокам абстракции, беспредметности, к первоначальным элементам эстетики вообще.

Вот что писал Малевич о своих исканиях в 1915 году: «Когда в 1913 году, во время моей безнадежной попытки освободить искусство от ненужного груза предметности, я искал убежище в форме квадрата и выставил мою картину, которая не представляла ничего другого, кроме черного квадрата на белом фоне, — критика была ужасна и вместе с ней публика!

— Все, что мы любили, — говорилось про меня, — все это потеряно. Мы находимся в пустыне, и перед нами — только черный квадрат на белом фоне.

Совершенный квадрат казался критике и публике непонятным и опасным… они не ожидали от него ничего другого.

Подъем на вершину абстрактного, беспредметного искусства был труден и полон волнения… но тем не менее весьма удовлетворял меня. Привычные вещи постепенно отходили на второй план, и с каждым моим шагом они все более углублялись вдаль, до того, что в конце концов мир привычных понятий, в котором мы, однако, живем, исчез окончательно.

Больше нет изображений реальности, никаких представлений идеала, ничего, кроме пустыни!

Но эта пустыня полна духовности и беспредметной чувствительности, которая происходит повсюду.

Я сам испытал своего рода застенчивость, колебания и тревогу, когда нужно было покинуть мир воспроизведения, в котором я жил и творил, но в смысл и значение которого я тогда еще не верил.

Чувство удовлетворения, которое я испытывал, освобождаясь от предметности, меня переносило всегда все глубже в пустыню, туда, где уже ничего не оставалось, кроме чувствительности… и таким образом чувствительность стала самой сущностью моей жизни.

Квадрат, который я выставил, не был пустым квадратом, но чувствительностью, ощущением отсутствия предметности».

Как же Малевич объяснял смысл супрематизма?

«Под супрематизмом я разумею, — писал Малевич, — превосходство чистой чувствительности в искусстве.

С точки зрения супрематистов, внешняя видимость натуры не представляет никакого интереса; наиболее существенным является чувствительность как таковая, независимо от окружения, в котором она зародилась.

Так называемая конкретизация чувствительности означает не более чем конкретизацию рефлекса чувствительности к реалистическим воспроизведениям. Подобное воспроизведение не имеет никакой цены в супрематическом искусстве. И даже не только в супрематическом искусстве, но и в искусстве вообще, так как постоянная ценность и сущность художественного произведения (к какой бы школе оно ни принадлежало) заключаются единственно в выражении чувствительности.

Академический реализм, реализм импрессионизма, сезаннизма, кубизма и т. д. — все это в известной мере не более чем вариации диалектических методов, которые сами по себе не обозначают никаким образом реальную ценность произведения искусства.

Воспроизведение, изображение предмета (то есть предмета как оправдания изобретательности) есть нечто, что в самом себе не имеет ничего общего с искусством. Для супрематизма способом художественного выражения является всегда то, что позволяет выражаться чувствительности как таковой и полностью и что игнорирует привычную изобретательность. Предметность как таковая не обозначает для супрематизма решительно ничего. Чувствительность является единственным поводом, с которым следует считаться, и именно таким путем искусство, в супрематизме, придет к своему чистому выражению, без изобретательности.

Искусство подходит к пустыне, где нет ничего, кроме чувствительности.

Квадрат супрематистов и формы, которые отсюда вышли, могут быть сравнены со знаками (или с рисунками) примитивного человека. Знаки, которые в их целом не ведут никаким образом к орнаменту, но к чувствительности, к соединению ритмов».

Неутомимо деятельный работник искусства, Малевич в двадцатых годах возглавлял основанный им — совместно с Николаем Пуниным — в Петербурге Институт художественной культуры и руководил устройством выставок в этом учреждении, на которых показывалось только беспредметное творчество.

Вот еще несколько выдержек из интереснейшей статьи Малевича, касающейся архитектуры. Статья была опубликована в Петербурге в 1923 году.

«Живописцы произвели большую революцию в искусстве, имитирующем предметность, и пришли к искусству беспредметному. Они открыли новые элементы, которые сегодня ставят ряд задач для архитектуры будущего.

Архитекторы и живописцы должны чувствовать пробуждение классического духа, который был заглушен опытами совершенствования социальной структуры и экономической жизни. Благодаря упадку искусства, которое копировало предметы (натурализм), классический дух вернулся. Это возрождение не связано более с переменой социальных и экономических взаимоотношений, так как все социальные и экономические взаимоотношения насилуют искусство.

Написать ли портрет какого-нибудь социалиста или какого-нибудь императора; построить ли замок для купца или избенку для рабочего — исходная точка искусства не меняется от этой разницы. Эти разницы не должны интересовать художника.

К моему большому огорчению, большинство молодых художников полагают, что дух обновления в искусстве подчинен новым политическим идеям и улучшению социальных условий жизни, благодаря чему они превращаются в исполнителей воли правителей, переставая заниматься обновлением красоты самой по себе.

Они забывают, что ценность искусства не может быть сведена к идее, какой бы она ни была, и что все искусства издавна стали международными ценностями, которые каждый человек может вкушать; они забывают, что мир и жизнь могут стать прекрасными только благодаря искусству и вовсе не благодаря каким-либо иным циклам идей…

Супрематизм как в живописи, так и в архитектуре свободен от всяких социальных и материалистических тенденций, какими бы они ни были.

Всякая социальная идея, какой бы значительности она ни достигла, нанизана на ощущение голода. Всякое произведение искусства, даже самое посредственное и незначительное, нанизано на пластическую чувствительность. Давно пора наконец понять, что проблемы искусства и проблемы желудка чрезвычайно далеки одни от других».

В 1923 году в Советском Союзе еще можно было произнести, даже напечатать подобную фразу. Вскоре, однако, Малевичу пришлось подчиниться требованиям сталинского режима и прекратить свою деятельность. По счастью, в 1926 году ему удалось вывезти за границу большое количество своих произведений, которые разместились теперь в музеях Западной Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Соединенных Штатов Америки…

В советской стране произведения Малевича хранятся в так называемых «запасниках», недоступных советским зрителям[223].

В последние годы своей жизни Малевич был вынужден заниматься исключительно прикладным искусством: чашки, блюдца, тарелки, блюда и проч. Но красочные украшения на этих предметах оставались супрематическими, что вполне подтверждает сказанное мною об абстрактном искусстве в главе, посвященной Ларионову и Гончаровой: беспредметные украшения считаются понятными, не требующими объяснений и вполне приемлемыми на юбках, рубахах или галстуках, но те же графические или красочные композиции становятся вдруг непонятными или просто недопустимыми, если их вставляют в раму и вешают на стену. На юбке — понятно, а в раме — нет!

Малевич скончался в 1935 году.

Направление в искусстве, получившее название «конструктивизм» и основанное Владимиром Татлиным одновременно с супрематизмом Малевича, обязано своим происхождением развитию индустрии и техники в нашем веке и тому месту, которое техника и машинизм заняли в жизни человека. Глаз художника, уставший от вековой природы, от пейзажей, от бытовых происшествий, обернулся к машине, к ее формам, которые логикой композиции своих элементов народили новую эстетику.

В 1913 году двадцативосьмилетний Татлин, бывший до того учеником Михаила Ларионова, порвал в своем искусстве все связи с природой и с литературным сюжетом и выставил свои первые чисто абстрактные контррельефы. Они не были ни картинами, ни скульптурой. Они не были ни Малевичем, ни Кандинским. Это были предметы, рожденные новой эстетикой эпохи механического прогресса. Ранее Татлина подобные, менее решительные попытки были сделаны на Западе Ж.Браком и П.Пикассо.

Татлин утверждал, что только математически рассчитанные пропорции форм, а также правильное применение материалов с максимальной экономией, иначе говоря — полное отсутствие капризов, эмоциональных полетов и «раздражающих ненужностей» художников, являются основой и критерием прекрасного. Чтобы подтвердить свою тезу, Татлин вырезал тщательным образом фигуры из репродукции рембрандтовской картины «Драпировщики» и вновь склеил их на бумаге, перегруппировав по-иному персонажи и удлинив благодаря этому пропорции картины. Закончив карандашом образовавшиеся пробелы, Татлин посмотрел на свой вариант и сказал, не без основания, что все сделанные видоизменения в композиции не нанесли произведению Рембрандта никакого ущерба и что оно продолжает по-прежнему сохранять все свои качества. Затем Татлин открыл спинку своих карманных часов, полюбовался совершенной композицией мельчайших колесиков и рессор и, отвинтив один едва заметный винтик, попытался вставить его в другое место. Но в этот момент, подпрыгнув, весь механизм часов рассыпался по столу. Часы перестали существовать.

Этим Татлин доказал для себя самого Относительность художественного произведения и абсолютность механики.

Николай Пунин писал в своем сборнике «Цикл лекций» (Петербург, 1920): «Молодых художников все время упрекают в том, что они стремятся во что бы то ни стало создать новое. Да, именно потому, что они чувствуют закон абсолютного творческого давления, потому, что для них прежде всего важно увеличить сумму человеческого опыта, обогатить человечество новыми художественными принципами. Если молодых художников упрекают в том, что они гонятся за новизной, то только потому, что не знают, какое великое значение имеет в современном творчестве напряжение, продиктованное современной эпохой, какое значение имеет стремление идти параллельно с темпом, которым идет жизнь».

И дальше Н.Пунин добавляет: «Конструкция есть композиция, размещение материала, конструкция есть композиция элементов художественной культуры».

Татлин любил говорить в беседах со мной, что современная фабрика представляет собой высший образец оперы и балета; что чтение книги Альберта Эйнштейна, несомненно, гораздо интереснее, чем «какой-нибудь» роман Тургенева, и что поэтому искусство сегодняшнего дня должно быть целиком пересмотрено. Искусство, продолжал Татлин, должно стать знаменосцем, передовым отрядом и побудителем прогресса человеческой культуры, и в этом смысле должно быть полезным и конструктивным.

Татлин был энтузиастом и хранил в себе твердую веру в свои убеждения. Эта непоколебимость его идей заразила многих молодых художников его поколения, и таким образом возникло движение «конструктивизм», в котором Татлин был первым теоретиком и основоположником.

Появившись и сформировавшись в 1913–1914 годах, конструктивизм не остался, однако, движением временным, проходящим. Если супрематизм, основанный Малевичем, переродился со временем в татизм и во многие другие разветвления абстрактного искусства, абстрактной живописи, то конструктивизм, напротив, сохраняет до наших дней всю свою творческую свежесть.

Самым выдающимся произведением Татлина был его проект Памятника III Интернационалу (1920). Встреча интеллектуализма с материализмом. Квинтэссенция сегодняшней реальности и могущества техники торжествующего материализма. Татлин не боялся даже признаться в том, что его «сердце тоже было машиной» и что именно это привело Татлина к мысли «дать своему Памятнику» механизм, который воспроизводил бы «биение сердца» и таким образом оживил бы его, привел бы его в движение. Динамизм.

Приходится с огорчением констатировать, что ввиду отсутствия денежных и технических возможностей эта идея Татлина, столь отважная для его времени, осталась им не осуществленной. Тем не менее, в описаниях своего проекта, опубликованных в журнале «Искусство» в Москве в 1919 году, Татлин оживляет свой памятник, который предназначался не для украшения города или поддержки политических идей, но для того, чтобы служить техническим, утилитарным и рациональным целям. Этот памятник, который должен был быть, по слову Татлина, на 100 метров выше Эйфелевой башни, должен был стать также «оживленной машиной», сооруженной из форм, кружащихся вокруг собственных осей с различной быстротой и различными ритмами. Сверх того, он должен был уместить в себе радиостанцию, телеграф, кинозалы и залы для художественных выставок. Всякая антитехническая и декоративная «эстетика» должна была быть заменена богатой и живой внешностью машины. Границы между искусством и механикой, между живописью, пластикой и архитектурой в этом памятнике исчезли.

В действительности мы увидели, увы, только макет этой Вавилонской башни высотой в 4 аршина, неподвижный и построенный из деревянных багетов и дощечек.

К сожалению, «социалистический реализм» и «возвращение к классикам», объявленные обязательными для советских художников, подвергли Татлина той же печальной участи, что и Малевича. Это не помешало, тем не менее, многочисленным последователям и подражателям Татлина, проживающим вне Советского Союза, завоевать очень крупное место в современном искусстве Западной Европы и Америки: Наум Габо, Антон Певзнер, Александр Кальдер, Жан Тинчели, Николай Шёффер, Цезарь Домела и сколько других выходцев из «конструктивизма» Татлина.

То же самое произошло со многими сотнями живущих вне России последователей и подражателей Кандинского и Малевича, а также слишком скромного и несправедливо впавшего в забвение Микалоюса Чюрлениса, память о котором в последние годы была восстановлена эстонским поэтом и искусствоведом, академиком Алексисом Раннитом, консерватором русских и восточноевропейских коллекций Йельского университета (США) и автором целого ряда критических трудов в области искусства и литературы Северной и Восточной Европы (монографии о М.Чюрленисе, об Эдуарде Вийральте, о Марии Ундер и др.). А.Раннит является одновременно автором четырех сборников стихотворений на эстонском языке; его стихи переводились на русский язык Георгием Адамовичем, Лидией Алексеевой, Игорем Северяниным… Французский академик поэт Жан Кокто назвал Раннита «принцем эстонской поэзии». В 1947 году Раннит выступил с докладом о Чюрленисе на международном конгрессе критиков искусства, организованном ЮНЕСКО в Париже, а кроме того, перед и после Второй мировой войны напечатал в европейской прессе несколько очень ценных статей о Чюрленисе, указав на формалистическую роль этого художника как предшественника сюрреализма, абстрактного искусства и метафизической живописи.

О Чюрленисе писали также Сергей Маковский, Вячеслав Иванов, Валериан Чудовский, скульптор Яков Липшиц, Владимир Вейдле, Николай Бердяев (очень интересная статья о Чюрленисе и Пикассо), Константин Уманский… Первым человеком, купившим картину Чюрлениса, был Игорь Стравинский. Судьба этой картины теперь неизвестна.

То же самое произошло со многими сотнями живущих вне России последователей и подражателей слишком скромного и несправедливо впавшего в забвение Чюрлениса, а также Кандинского и Малевича.

Что такое «социалистический реализм»? В первые годы укреплявшейся в России коммунистической власти пропагандно-служебное назначение искусства не было еще официально, но, во всяком случае, эта идея уже тогда помогла выходу на первый план целого ряда лишенных таланта и мастерства провинциальных художников, которые еще в начале двадцатых годов успели сгруппировать «Ассоциацию художников революционной России» (АХРР), послужившую первой базой «официального» советского искусства, названного впоследствии «социалистическим реализмом» и провозглашенного в СССР обязательной и единственно допустимой формой живописного, графического и скульптурного искусства.

Можно ли придавать «социалистическому реализму» значение философской доктрины или идеологии? Конечно, нет. Тем более что внедрение социалистического реализма диктовалось гораздо более полицейскими мерами, чем силой убеждения.

«Генеральный секретарь» AXPPa, скучнейший Е.А.Кацман, писал в 1926 году, что «левые» художники — сезаннисты, кубисты, футуристы, супрематисты — имели в начале революции «огромную власть. В их руках было управление делами искусства по всему огромному СССР. Левые художники управляли художественными школами, везде и всюду своих художников превращали в преподавателей и профессоров… Левые художники руководили народными празднествами. Левые художники владели музеями, то есть влияли на приобретения, и даже организовывали свои собственные музеи своей левой живописной культуры… Левые художники имели все мастерские, все лучшие краски, все кисти, все палитры. Они имели все человечески возможное… Учителя левых — Пикассо, Сезанн, Матисс, Маринетти и другие — это идеологи маленьких групп буржуазной интеллигенции периода капиталистического накала, нервозности противоречий, периода, когда молот капиталистического антагонизма выковал индивидуалистическое сознание. Что могли ученики этих учителей дать коммунистической революции? Конечно, ничего. Не спасли левых художников ни власть, ни школы, ни музеи, ибо в основе своей они были со своей интеллигентщиной и индивидуализмом, не подходящим для эпохи рабоче-крестьянской революции, где надо работать для масс… Левые этого не поняли и погибли. Ахрровцы это поняли и потому живут и быстро развиваются».

Передо мной целый ряд советских книг, журналов и газетных статей, посвященных задачам советского искусства. Я приведу здесь только некоторые выдержки из этих писаний, что будет гораздо убедительнее и иллюстративнее, чем мои собственные рассуждения.

1

«Идеологически вооружая советских мастеров искусства, Центральный Комитет большевистской партии поставил перед каждым художником конкретную задачу — создавать отныне только глубоко идейные художественно-политические произведения, такие, которые реалистическим и понятным языком раскрывают великий смысл жизни советского общества и высокое благородство советского народа в его борьбе за коммунистическое будущее. ЦК ВКП(б) твердо уверен, что у советского художника нет и не может быть других интересов, кроме интересов советского народа и советского государства, и что руководящим началом их творчества была и будет политика партии и правительства».

2

«Для всех нас идеология является решающей стороной, и как бы талантлив ни был, каким бы мастером ни являлся художник, но если он стоит на чуждых нашему советскому строю позициях, если он не наш советский человек, то никакой цены такой художник в наших глазах не имеет. Искусство у нас не забава, ради которой капиталисты Европы и Америки покупают все, начиная с формалистических картин Пикассо. Наш советский художник по мировоззрению должен быть полноценным советским человеком. Это — первое и главное условие. Отсюда решающее значение для воспитания такого художника имеет наша кафедра марксизма-ленинизма».

3

«Декадентские европейские художники говорили, что только безвкусный и бесталанный художник передает блеск глаз. Переведем это сначала на язык медицины, а потом на язык политики: глаза не блестят у трупа или у очень больного человека, значит, предполагается вместо живого человека изображать труп. Возьмем, например, Сезанна. У его персонажей в глазах нет мысли, у него это просто пятно краски. Совершенно то же у Матисса и у Ван Гога. Советские художники должны задуматься над этим».

4

«Чтобы убедиться в том, что Запад гниет, достаточно посмотреть на картины Сутина: он пишет только гнилое мясо».

5

«Выставки изобразительного искусства в СССР наглухо закрыты для формалистического творчества».

6

«Женщина у нас сейчас давно уже не та, какой она была до революции. Революция раскрепостила ее от всякого рабства. Она теперь наравне с мужчиной участвует во всех делах строительства нашей жизни. Почему же изучение ее внешнего облика должно исключаться? Другой вопрос: могут сказать — а нужно ли вообще обнаженное тело? Да, нужно, и вот почему. Припомните все наши последние выставки, пройдитесь мысленно по этим выставкам и скажите: там радость нашего существования в нашей счастливой Родине ярко выражена? Ничего подобного, не ярко выражена. Где там наши замечательные курортные места? Где наши пляжи, где наша физкультура? Где наши рекордсмены, обладатели мировых рекордов? А вы знаете, что все это делается не в сюртуках, не во фраках и не в воротничках. В крайнем случае надеты трусики, нагруднички и т. д. Другими словами — обнаженное женское тело».

7

«Под видом новаторства болтают об эпигонстве и всяких таких штуках, пугают этими словечками молодежь, чтобы она перестала учиться у классиков. Пускают в ход лозунг, что классиков надо перегонять. Но для того, чтобы перегнать классиков, надо их догнать. И если говорить откровенно и выразить то, о чем думает советский зритель, то было бы совсем неплохо, если бы у нас появилось побольше произведений, похожих на классические по содержанию и по форме. Если это — эпигонство, то что ж, пожалуй, не зазорно быть таким эпигоном!»

8

«Метод социалистического реализма полностью овладевает сознанием советских художников, и понятие новаторства будет скоро расшифровано как умение видеть и чувствовать действительность глазами, сердцем и умом последователя ленинско-сталинской философии».

И так далее…

Подобная нищенская болтовня, заполняющая советские газеты, еженедельники, ежемесячники и отдельные издания по вопросам искусства, исчерпывает собой всю сущность «социалистического реализма».

Советские художники оказались отброшенными в рабскую наивность и профессиональное убожество. Произведения «социалистического реализма» были неоднократно показаны на выставках советского искусства в Венеции, в Брюсселе, в Париже… Кроме скуки и иногда смеха, эти произведения никаких реакций не вызывают; они не вызывают даже споров, и потому посещаемость этих выставок необычайно бедна: залы постоянно пустуют.

Несмотря на это, в советской прессе постепенно наросло среди художников гиперболическое самовосхваление. Так, уже в 1954 году в статье В.Я.Бродского «Мировое значение советского искусства» («История искусства», изд. Ленинградского университета)[224] можно было прочесть следующие строки: «Общность направления усилий советских художников, ведомых и руководимых партией коммунистов, составляет могучую жизненную силу и служит залогом небывалой прогрессивности творческого развития советского искусства. В необычайно короткий исторический срок молодое советское искусство твердо заняло ведущее место во главе всего мирового прогрессивного искусства».

Больше того: в той же статье провозглашается «превосходство советского искусства над искусством всех стран и ВСЕХ ПРОШЕДШИХ ВРЕМЕН».

Борьба против индивидуализма привела советских художников к полному обезличиванию их произведений. Свидетельства, приходящие из СССР, показывают, что там искусство зачастую превращается в коллективное производство, в ремесло. Какая-нибудь статуя Ленина и Сталина, где верх сделан одним скульптором, середина — другим, а сапоги или ботинки — третьим (вероятно, сапожником), стала в СССР бытовым явлением. То же самое — в живописи, где холст, на котором размещены три или четыре человеческие фигуры, носит иногда пять или шесть подписей живописцев, в то время как один Веронезе расположил около восьмидесяти персонажей в своем «Бракосочетании в Кане».

Произведения «социалистического реализма» сразу же исчезают из памяти.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

«Отец» художественного авангарда

• Текст:

  29 декабря 2017

Владимир Евграфович Татлин (1885–1953) родился в Москве третьим ребенком в семье потомственного орловского дворянина, инженера-технолога Евграфа Никифоровича Татлина и Надежды Николаевны Татлиной. Мать умерла в 1889 году, когда Владимиру было всего 4 года. Отец работал на государственных железных дорогах, поэтому семья часто переезжала с места на место. Уже в 7 лет мальчик увлекся рисованием. В 1896 году отец вторично женится, и семья Татлиных вновь переезжает, на этот раз в Харьков, где Евграф Никифорович становится директором-распорядителем шерстомойной фабрики. Три года юный Татлин учится в Харьковском реальном училище, где рисование ему преподает художник Д. Бесперчий, но уже в 1899 году, в 14-летнем возрасте, убегает из отцовского дома и добирается до Одессы, где устраивается юнгой на торгово-пассажирский пароход и совершает плавание по маршруту Одесса–Варна–Стамбул–Ризе–Батум и обратно. После путешествия перебирается в Москву и живет случайными заработками.  

Желая стать художником, в сентябре 1902 года Владимир поступает по конкурсу в 1 класс общеобразовательного отделения Московского училища живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ), откуда его, к сожалению, отчисляют «за неуспеваемость и неодобрительное поведение» уже в апреле 1903 года. Ходатайство отца о восстановлении сына в училище принято не было, и Владимир вынуждено живет в отцовском доме в Харькове, а летом лечится в Железноводске от малокровия. В 1904 году, после смерти отца, Владимир поступает «матросским учеником» в Одесское училище торгового мореплавания, в рамках обучения в котором совершает свое второе в жизни плавание, но теперь уже на учебном парусном судне «Великая княжна Мария Николаевна». Спустя год покидает Одесское училище и в сентябре 1905-го поступает в Пензенское художественное училище им. Н. Селиверстова, где до 1910 года проходит полный курс обучения. Следует отметить, что созданное генерал-лейтенантом Селиверстовым училище в Пензе в начале XX века было одним из лучших в стране, в нем преподавали такие известные художники, как П. Коровин, К. Клодт и другие, а директором был академик живописи К. Савицкий. По окончании училища Владимир Татлин получает диплом художника, имеющего право преподавать рисование, черчение и чистописание. На протяжении всей учебы в каникулы он посещает Москву и Петербург, где устанавливает контакты с популярными у молодежи студиями, знакомится с лидером авангардной молодежи М. Ларионовым. В конце 1909 года дебютирует как художник на третьем салоне журнала «Золотое руно» в Москве, а лето 1910 года проводит в Тирасполе, где вместе с Ларионовым занимается живописью. 

Эскизы декораций и костюмов к спектаклю «Царь Максемьян». Бумага, карандаш, гуашь. 1911-1912 гг.

В 1911-м Владимир поселяется в Москве у своего дяди Н. Татлина, там он начинает активно вливаться в культурную жизнь — участвует во втором салоне Издебского и во второй выставке общества «Союз молодежи», посещает семью Бурлюков, знакомится с поэтами из группы «Гилея» и художниками из общества «Союз молодежи». Тяга к морю и желание заработать заставляют его в течение лета 1911 года дважды совершить рейсы из Одессы по Черному и Средиземному морям в качестве матроса. В ноябре этого года он уже оформляет постановку народной драмы «Царь Максемьян» в московском «Литературно-художественном кружке». 

В 1912 году продолжается бурная деятельность Татлина — в составе кружка «Ослиный хвост» он участвует в одноименной выставке и в третьей выставке «Союза молодежи», а также принимает участие в иллюстрировании литографированной футуристической книги «Мирсконца». В середине года устраивает собственную мастерскую на Остоженке, где вместе с ним работают братья А. и В. Веснины, А. Моргунов, В. Ходасевич и другие. В этот период Владимир интенсивно работает над обнаженной натурой и переживает тяжелый моральный кризис из-за разрыва с Ларионовым. В конце года участвует в выставках «Современная живопись», «Союз молодежи».

В мастерской на Остоженке создается творческая атмосфера «кубистического кружка», где вместе с Татлиным принимают участие А. Веснин, Л. Попова, Н. Удальцова, А. Грищенко, Р. Фальк. Иногда кружок посещает К. Малевич. Татлин ненадолго сближается с обществом «Бубновый валет» — участвует в его выставках и дискуссиях, параллельно работая над сценографическим циклом к опере «Жизнь за царя» для выставки «Мир искусства». В конце 1913 года участвует в московских выставках «Мир искусства» и «Современная живопись».

Лежащая натурщица. Холст, масло. 106.00 х 142.0. 1912 г.

В 1914 году по приглашению художника С. Чехонина Владимир Татлин в качестве «слепого» певца-бандуриста посещает кустарную выставку в Берлине и, пользуясь случаем, на несколько дней едет в Париж, где наносит визит самому П. Пикассо. Эта встреча позднее обрастет легендами, но для Татлина она стала эпохальной. По возвращении в Россию, уже в мае он устраивает выставку «синтезостатичных композиций» сначала у себя в мастерской, а позже — на благотворительной выставке «Художники Москвы — жертвам войны», называя свою работу «живописным рельефом». Работу со скандалом снимают, но затем снова водворяют на место, и это событие принято считать первым в новом времени запретом на искусство. 

В 1915 году на выставках «Трамвай В» и «1915 год» Татлин показывает «Живописный рельеф 1915 года». Обе выставки и художественная ситуация последующих месяцев представляют первый период наибольшего влияния Татлина на художников русского авангарда. Художник работает над сценографическим циклом к опере «Летучий голландец» и «контррельефами», намеревается делать монументальные росписи вместе с А. Весниным, а в конце года выставляет более 15 работ на «Последней футуристической выставке “0,10”», среди которых — висячие «Угловые контррельефы». К выставке он издает первое печатное издание о себе — буклет «В.Е. Татлин». 

Портрет художника. Холст, масло. 104.0 х 88.0. 1913 г.

Выставка «0,10» запомнилась зрителям не только шедеврами нового искусства, но и проявлениями напряженных отношений Татлина и автора «Черного квадрата» Казимира Малевича. Они вступают в соперничество друг с другом за лидерство в авангарде. В 1916 году Татлин устраивает свою футуристическую выставку «Магазин», работает над абстрактной живописью, контррельефами и эскизами к спектаклю «Летучий голландец». Февральская революция 1917 года застает его в Петрограде. Он участвует в организации «левого блока» деятелей искусства и в создании Профсоюза художников-живописцев, становится председателем его «Левой федерации», а в ноябре делегируется Профхудживом в Художественную секцию Моссовета. 

Весь следующий год Татлин активно работает в названной комиссии, воспринимается неформальным главой всех «футуристов» в пластических искусствах и в этом качестве выступает с заметкой в газете «Анархия», становится председателем Московской художественной коллегии Отдела ИЗО Наркомпроса, а в конце года — профессором живописных мастерских в московском и петроградском Свомасе. Зимой 1919 года у Татлина возникает замысел грандиозного здания-памятника Октябрьской революции, который подкрепляется заказом Наркомпроса, и уже в конце года художник представляет публике свой новый и самый грандиозный проект «Памятника III Коммунистического Интернационала». В ноябре 1920 модель «Памятника» впервые демонстрируется в Москве в составе официальной выставки к VIII Съезду Советов. Презентацию проекта посещает сам В. Ленин. 

Модель памятника III-го коммунистического интернационала. Дерево, железо. 1919 г.

В 1921 году Татлин публикует свою статью-кредо «Наша предстоящая работа», за которой следуют многочисленные публикации проекта «Памятника» в российской и международной прессе, и выходит монография Н. Пунина «Татлин». 1922 год занят у художника «карьерным ростом», он становится заведующим Отделом материальной культуры в МХК, возглавляет неформальное Объединение новых течений в Петрограде и устраивает выставку, а затем программную экспозицию этого Объединения в МХК. В 1923 году Татлин снова пробует себя в театре, но уже не только в качестве художника-декоратора, но и как режиссер, сценограф и даже исполнитель главной роли сверхповести «Зангези» своего друга В. Хлебникова, представляя публике свою работу новым синтезом искусств. В этом же году после доклада «Материальная культура» начинает работу над циклом «образцов» бытовых вещей — одежды, посуды и др. Летом и осенью 1924 года Татлин совершает поездки в Киев, Барнаул, Бийск, Омск с докладами, а в Барнауле даже организует Музей художественной культуры. Получает официальное приглашение построить модель «Памятника III Интернационала» для советского раздела на Международной выставке декоративных искусств в Париже, которая готовится им в кратчайшие сроки и открывается уже к маю 1925 года.

В 1926 году в обстановке неразрешимого конфликта с Малевичем Татлин покидает Гинхук и переезжает в Киев в качестве преподавателя по формально-технологическим дисциплинам в Киевском художественном институте, где позднее становится профессором. Там он оформляет спектакли Киевского детского театра «За звездами», «Бум и Юла», а также переоборудует театральную сцену в Николаеве. В этом же году, в атмосфере полусекретности, художник начинает работу над будущим летательным аппаратом. 1927–1929 годы посвящены работе над книжной графикой. Татлин иллюстрирует книгу для юношества «На парусном судне» и детскую «Во-первых и во-вторых» Д. Хармса. 

«Плоскость» из комплекта декораций к спектаклю «Зангези». Дерево, масло. 115 х 55. 1923 г.

Вернувшись в Москву, он устраивает мастерскую в колокольне Новодевичьего монастыря специально для работы по изготовлению летательного аппарата-орнитоптера. В январе 1931 года выходит постановление Совнаркома РСФСР «О присвоении звания Заслуженного деятеля искусств профессору В. Е. Татлину». Он становится профессором Московского института силикатов и стройматериалов. В период с 1929 по 1932 годы вместе с помощниками Татлин изготавливает три экземпляра летательного аппарата, названного в свою честь «Летатлин». В апреле 1932-го он впервые демонстрируется в московском Клубе писателей, а в мае проходит персональная выставка Татлина в Государственном музее изящных искусств, которая фактически посвящена только «Летатлину». К сожалению, начавшееся летное испытание изобретения так и не состоялось из-за поломки одного из аппаратов на земле, и проект по различным причинам уходит в небытие.

С 1934 года, опять же по разным причинам и в связи с изменившейся политической ситуацией в стране, художник много работает над сценографией. Оформляет спектакль «Комик XVII столетия», работа над которым, пожалуй, впервые за всю его творческую жизнь, получила наиболее доброжелательную общественную оценку. Примерно с середины 1930-х годов он постоянно работает в станковой живописи. По приглашению режиссера Драматического театра Свердловска Б. Рощина в конце 1936 года оформляет спектакль «Пушкин», однако, в отличие от «Комика XVII столетия», работа критикуется в прессе за «формализм». В 1939–1940-х годах оформляет спектакли «Дело» в Центральном театре Красной Армии и «Кронштадт» для Театра им. Ленсовета, в 1941 году начинает оформление спектакля «Глубокая разведка» для МХАТ, оформляет спектакли на военные темы «Синий платочек» и «Пропавший без вести», «Далекий край» для Центрального детского театра. Выпускает брошюру «Луна на сцене». Эвакуацию проводит в Горьком (Нижний Новгород).

«Летатлин», эскиз

После Великой Отечественной войны возвращается в Москву и в период с 1946 по 1949 годы оформляет различные спектакли, среди которых «12 месяцев» для Детской студии, «Капитан Костров» для Московского театра драмы, «За тех, кто в море» для Театра им. Ленинского комсомола и Московского театра киноактера, «Секретарь райкома» и «Большая судьба» для Театра имени Моссовета, «На всякого мудреца довольно простоты» для Московского реалистического театра, «Где-то в Сибири» для Центрального детского театра, «Чудесный клад» для Эстрадного детского театра, «Чаша радости» для Театра им. Моссовета, «Правда о его отце», «Посланец мира» и эскизы декораций к спектаклю «Битва при Грюнвальде» для Центрального театра Советской Армии. Но, несмотря на активную творческую работу, а возможно, из-за зависти коллег, в 1948 году Татлин попадает в число критикуемых «антинародных» деятелей театра. В ходе политической травли на официальном собрании деятелей театра художник выражает протест против критики в свой адрес, чем лишь усложняет отношения с властью и театральным сообществом. Желая поддержать Татлина, его друг архитектор Л. Руднев делает его «консультантом» в архитектурной мастерской, ведущей проектирование высотного здания Московского университета. В начале 1950-х годов Татлин пишет свое «Жизнеописание», живет на случайные заработки и занимается живописью. В январе 1953-го участвует в научно-технической конференции в аэроклубе при Военно-воздушной академии им. Н.Е. Жуковского и руководит бригадой художников, делающих наглядные пособия для университетского музея.

Татлин умирает 31 мая 1953 года в Москве в возрасте 67 лет. Урна с его прахом замурована в стене Новодевичьего кладбища в Москве. Владимир Евграфович принадлежит к числу признанных «отцов» художественного авангарда. Основами его искусства были, как он сам провозгласил, «материал, объем и конструкция». 

Татлин был художником совершенно уникального диапазона. Он отвергал иерархическое деление искусства на низшие и высшие виды, считая самые разные сферы жизни и жизнедеятельности открытыми для приложения творческого труда художника.

Татлин предложил новые пути синтеза методов и средств живописи, скульптуры и архитектуры, сначала монтируя объемные формы на плоскости традиционной прямоугольной «картины», затем — вынеся их в реальное пространство, в итоге создав комплексные произведения новой проектной архитектуры. Судьба его наследия сложилась парадоксально: его работы совсем мало присутствуют в современной жизни, многие из них потеряны, другие уничтожены, но, несмотря на это, за Владимиром Татлиным бесспорно сохраняется место одного из лидеров авангарда, оказавших колоссальное влияние на современное искусство и архитектуру.

Воспоминания об авангарде…: kid_book_museum — LiveJournal

Николай Харджиев. Русский авангард.

Это интервью с человеком, который был знаком и дружил со всеми великими представителями авангарда в живописи
и литературе… К мнению его нужно отнестись достаточно критично, но оно важно. Здесь довольно ценные воспоминания очевидца
о художниках и поэтах которых мы хорошо знаем и по их работам в детской литературе….

В конце меня заинтересовала вот эта мысль —
«За авангардом не появилось следующее поколение? Потом была пустыня?

— Абсолютная пустыня — и в ней отдельные отшельники! Были небездарные люди, но погоды они не делали.
Это не было новым течением, а в XX веке все приходило течениями.

А в шестидесятые годы появившееся новое послесталинское поколение имело что-то общее с вашим по культуре и по таланту?

— Мне кажется, ничего крупного по-настоящему не было, явления не было. Того не переплюнули. Конечно, были люди, которые имели отношение
к прошлому и что-то пытались сделать. Были все-таки талантливые люди. Но ничего равноценного тому,что было.
Недаром возник такой культ Малевича. Новые должны были отрицать и Малевича, и Татлина — гнать их к чертовой матери! «… )

K. Малевич, В. Тренин, Т. Гриц, Н. Харджиев. Немчиновка, 1933

«Николай Харджиев — писатель, историк, текстолог и коллекционер. Родился в Одессе, в двадцатые годы переехал в Ленинград,
где оказался близок к кругу футуристов, познакомился и подружился с Крученых, обэриутами, Малевичем и Татлиным, Мандельштамом
и Ахматовой. В его квартире в Марьиной Роще перебывали все сколько-нибудь заметные поэты и художники эпохи.

С годами собрал богатейшую коллекцию картин и текстов русского авангарда. Беседа состоялась в январе 1991 года в Москве,
когда Харджиеву было 88 лет. Интервьюер — главный редактор русскоязычного израильского журнала «Зеркало». Харджиев умрет в 1996 году
в Амстердаме, куда переедет в тщетной попытке сохранить архив: он будет разворован еще при жизни историка.

Встречи и работа с какими людьми оказали на вас наибольшее влияние?

На меня наибольшее влияние оказывали художники, а не поэты и филологи. Больше всего в понимании искусства я обязан Малевичу. С Татлиным я тоже очень дружил, причем скрывал это от Малевича. Они были врагами, и мне приходилось скрывать от каждого из них то, что я общаюсь с другим. К счастью, один из них жил в Москве, a другой — в Ленинграде.

Татлин был человеком с чудовищным характером — маньяк, боялся, что у него украдут какие-нибудь профессиональные секреты. Однажды во время войны с Финляндией ко мне в Марьину Рощу приехала Ахматова. Квартира была коммунальная, она у меня жила, я в коридор выселился. Позвонил Татлин, и я сказал ему, что у меня Анна Андреевна, может быть, он нам покажет работы?

Он нас пригласил к себе. Было затемнение, и мы в жуткую ночь, без электричества, в страшной грязи и слякоти добрались до Масловки. Я сначала поднялся в его мастерскую. Она находилась на последнем этаже, последняя дверь, чтобы мимо никто не проходил. Стучу — нет ответа. Анну Андреевну я оставил внизу, спустился, говорю: «Он, наверное, в квартире».

Тогда я поднялся на шестой этаж, его квартира была в том же дворе, — тоже нет ответа. Я был в ярости, и мы поехали домой. Потом я решил, что он, вероятно, подумал, что Ахматова подсмотрит его профессиональные тайны. Я с ним прекратил знакомство. Кроме того, мы еще с ним работали над «Делом» Сухово-Кобылина.

Он сделал один рисунок «Зал суда». Я не люблю театр, но чувствую его. Я сказал ему, что на рисунке скучно стоит стол, все будут видеть только спины. «Поставьте его по диагонали, как у Тинторетто». Он так и сделал, а потом уверовал в мои неслыханные способности. Я ему сказал: «Ну что вы, я же не занимался театром, вот Леонид Петрович Гроссман, он выпустил книгу и писал статьи по театру, и он будет очень хорошим консультантом».

Через два дня звонок: «Что ты мне такое говно посоветовал?» Я говорю: «Как вам не стыдно, он уважаемый человек, профессор, во всяком случае не заслуживает такого отношения». — «Нет, он мне не нужен, плохой ты человек, не хочешь мне помогать».

Мне пришлось расшифровывать ему символику «Дела», там ведь Варавин — исчадье ада, разбойник Варрава, которого выпустили вместо Христа. Работал с ним довольно долго. Он мне обещал, что со мной тоже заключат договор. Но, когда пришла комиссия и я там был, он про меня ничего не сказал. Я ушел и прекратил с ним знакомство.

Проходит полгода — он лукавая бестия был, как дети, хитрец был дьявольский, — звонок по телефону — меня. Я чудно узнал этот голосок: «Говорит Т-а-а-тлин», — я молчу, тогда он произносит фразу: «Ну, знаешь, у тебя тоже характер». Я рассмеялся. Таким образом ссора прекратилась.

Он завидовал Малевичу?

Он его ненавидел лютой ненавистью и в какой-то мере завидовал. Они никак не могли поделить корону. Они оба были кандидатами на место директора Института художественной культуры. Малевич сказал: «Будь ты директором». Татлин: «Ну, если ты предлагаешь, тут что-то неладное».

И отказался, хотя сам очень хотел быть там директором. Там всегда была распря, пока тот не уехал в Киев. Когда Малевич умер, его тело привезли кремировать в Москву. Татлин все-таки пошел посмотреть на мертвого. Посмотрел и сказал: «Притворяется».

Когда вы познакомились с Малевичем?

В 1928 году на вечере ОБЭРИУ. Тогда я со всеми познакомился — с Хармсом, с Введенским. Там был Туфанов, старый заумник, который оказал на обэриутов некоторое влияние. Пожилой человек, калека, горбатый, нелепой наружности, но любопытный человек. <…> Я был с Эйхенбаумом. И Малевич сидел там — очень важный.

Какие были у Малевича взаимоотношения с Богом?

Конечно, у Малевича мистический элемент присутствует. Когда Ленина повесили вместо иконы, он сказал, что этому месту пустым оставаться нельзя. Еще он говорил: «Чем отличается моя беспредметность от их искусства?» — и сам отвечал: «Духовным содержанием, которого у них нет!» А Крученых говорил: «Бог — тайна, а не ноль. Не ноль, а тайна».

О чем вы говорили в последние годы с Малевичем?

На разные темы были разговоры, но, как всегда, об искусстве. Из русских художников он и Татлин больше всего любили Ларионова. Хотя они ссорились с ним, все ссорились. Малевич тоже поссорился с Ларионовым. Тем не менее они оба соглашались, что Ларионов — уникальный живописец. Я считаю, что после Сезанна такого живописца не было.

Кто из поэтов был ближе всего Малевичу?

Он все-таки Крученыха больше всего ценил. Он говорил Хлебникову: «Вы не заумник, вы умник». Нет, он очень ценил Хлебникова, но Крученыха считал параллельным себе — беспредметник и заумник.

Как Малевич относился к тому, что происходило в 30-е годы?

Хотя он очень бедствовал, но по натуре он был оптимист. Он пытался что-то делать, какие-то архитектурные проекты, какой-то соцгородок. И это где-то даже полуодобрялось, но из этого ничего не выходило. Он был очень волевой и настойчивый, хотя уже был болен тогда.

Проект соцгородка он сделал на основе своих архитектонов. Даже хотел заняться утилитарной архитектурой, что не соответствовало его установкам. Он мне даже однажды сказал, что готов принять социалистический реализм, только с одной поправкой: чтобы это был художественный реализм.

Что он имел в виду?

Чтобы это было искусство. Он был готов даже сюжетную вещь сделать. Но тогда искусство было отдано людям неискусства, и поправка Малевича на «художественный соцреализм» не была приемлема. Это была куча бездарностей, рисовавших по фотографиям тематические картины.

В 30-е годы атмосфера постоянного давления со стороны властей и ощущение «закрытия искусства» не заставили Малевича и Татлина сблизиться между собой?

Татлин продолжал ненавидеть его жуткой ненавистью, а Малевич относился к нему как-то иронически. Они никак не могли поделить корону. Татлин все-таки как-то приспосабливался — в театре работал, оформлял спектакли. Он не гнушался никакими пьесами, пусть даже преуспевающего автора, лишь бы была работа.

Оформил более 30 спектаклей и получил «заслуженного». А Малевич, когда еще закрыли Институт художественной культуры, был уже вполне «прокаженный». Он бездействовал, но ученики к нему приходили, и он по-прежнему был очень влиятельный.

Но когда он умер и его хоронили любимые ученики Суетин, Рождественский и другие, так на их лицах была и некоторая радость освобождения, потому что он все-таки их очень держал. Его присутствие изменяло их жизнь и биографию. Они, конечно, очень горевали, но они были уже не дети, и это была свобода от него.

На его похоронах было очень много народу, ученики руководили церемонией. Гроб, сделанный Суетиным, был доставлен из Ленинграда в Москву, потом была кремация, похороны. Могилу потом потеряли, хотя рядом жили родственники. <…>

А как Малевич общался со своими учениками? Это была коммуна? Близкие отношения?

Нет, нет. Они к нему приходили, он читал им лекции. В Витебске обстановка была цеховая, они ежедневно общались в школе, он их учил. Но в Ленинграде это уже было не так. Он жил в этой ужасной квартире, они приходили общаться с ним. Но они уже сами были с усами, всему, чему надо, научились в Витебске.

Больше всех Малевич ценил Суетина: у них было духовное родство. Чашник — верный малевичеанец, неплохой художник, очень близкий, но более подражательный. Суетин оригинальнее. Он прошел через супрематизм и пришел к очень своеобразным вещам. Как бы абстрактные фигуры с овалами, идущие от иконы.

У него была изумительная серия слонов и в живописной трактовке, и в супрематической. Это все пропало, жены растащили. В 20-х годах он делал скульптуроживопись с рельефами. Замечательный рисовальщик, человек с диапазоном, уверенный в том, что он делает, но запутавшийся в личных делах.

Он был любимым учеником, и Малевич о нем страшно заботился. Искал ему врачей. Мой друг Суетин был психопат, невыносимый человек с миллионом личных историй. Он меня этим изводил, приезжал ко мне на ночь, не давал спать, рассказывал об очередной трагедии.

Когда он уже лежал в больнице, я пришел навещать его с рождественскими подарками. Меня не пускали, но я дал взятку, и его привели к нам в маленькую гостиную. Он подошел ко мне, потерся так и сказал виноватым голосом: «Ну, теперь я буду заниматься только искусством». А ему уже было пора умирать, уже было поздно.

Процент евреев в художественно-литературной среде был тогда очень велик?

Конечно, почти все ученики Малевича были евреями. Кроме нескольких, таких как Санников, Носков. Они очень способные были и исчезли неизвестно куда. Так у нас исчезали люди, ничего не оставалось. Посмотрите на эту знаменитую фотографию из художественной школы в Витебске с Пэном посередине (он был хороший художник, пленерист, он не был академиком. Бедный старик — его потом убили, такой кроткий, симпатичный еврей).

Все на этой фотографии — евреи, вот Нина Коган, как всегда, блаженно улыбается. Только одна Ермолаева здесь русская, аристократка, у них было громадное поместье. Она была чудная женщина, ее потом расстреляли за религиозные убеждения, так хромую и повели на расстрел.

Это был самый интернациональный период русского искусства?

Ну, Малевичу вообще было наплевать — он никаких национальностей не признавал. Ему было важно — художник или не художник. Жена его, мать Уны, Рафалович, была еврейка или полуеврейка. <…> Вообще на эту тему никто тогда не задумывался, у меня гимназические приятели были евреи, никто на это тогда не обращал внимания. У Александра Бенуа были предки евреи — какой-то портняжка, они скрывали, конечно, но предок его был французский еврей, я это где-то прочел.

Да, когда к Малевичу перебежали от Шагала все эти еврейские мальчики, ну, Суетин был, правда, дворянин, скандал был на весь Витебск. Ида мне сама рассказывала, что отец ненавидел Малевича и был зол на нее за то, что Малевич ей нравится. У Шагала характер был дай боже. Малевич был все-таки относительно с юмором, а этот был страшно злопамятный.

Он из-за этого в Париж уехал, что в результате оказалось ему на руку. Все равно он не мог простить Малевичу Витебска. Но Малевич был не виноват — все ученики сами сразу к нему перешли. Да и чему их мог научить Шагал — он был совсем не учитель.

Они подражали его летающим евреям. Даже Лисицкий был сначала под влиянием Шагала. Но Малевич его оценил сразу. Он извлек из Лисицкого его архитектурную основу и предложил ему заняться объемным супрематизмом. Сам он делал опыты в этом направлении, но по-настоящему этим почти не занимался.

В идиотской статье Хан-Магомедова написано, что это Лисицкий на него повлиял. Ничего подобного, это он дал эту задачу Лисицкому. Сам он попробовал, но этим не занимался. Его самого плоскостные формы вполне устраивали, они у него работали как объемные, движение света давало эту иллюзию. А Лисицкий был изумительный график, феноменальный, и колоризировал он очень умело, хотя и не был живописцем. <…>

Ранних, шагаловских, живописных работ Лисицкого здесь почти не сохранилось, он ведь уехал за границу. Уехал он еще из-за того, что влюбился в художницу Хентову. Она выставлялась с «Миром искусства» и в других местах. Невероятно красивая женщина — ослепительная блондинка, еврейка без национальных признаков.

Она была модница, прекрасно одевалась, вся в мехах, не знаю, откуда брала средства. У меня есть фотография — она вся в мехах стоит около работы Лисицкого. Это было в Германии, примерно во время выпуска «Веши». Она бы и сейчас была прелестна — такие белокурые локоны. Он был в нее безумно влюблен, а она к нему совершенно равнодушна, может быть, только ценила как художника.

Она сама была художницей. Он из-за нее стрелялся, прострелил себе легкое и потом из-за этого болел всю жизнь. Об этом никто не знает, мне это рассказала жена Лисицкого Софья Кюпперс. Хентову трудно было представить женой Лисицкого, он маленький, а она шикарная женщина. Я с Лисицким встретился только один раз. У нее здесь остался брат, журналист, писал под псевдонимом Генри, человек темный и, вероятно, стукач.

Тогда люди были другие, о Маяковском написала очень хорошие воспоминания жена художника-лефовца, кажется, Нивицкого, истеричка, но что-то в ней было. Он ей страшно изменял, и она пожаловалась Маяковскому, считая, что это влияние ЛЕФа и Бриков. На что Маяковский сказал: «Старомодные мы, Лиля, с тобой люди».

Николай Иванович! Что такое «искусство 20-х годов»?

Это такой же миф, как поэзия Серебряного века. Никакого искусства 20-х годов не было. Это было искусство дореволюционное, все течения уже были созданы. Просто были еще живы художники-новаторы, они еще были не старые в момент революции. Пунин был изокомиссаром и покровительствовал левым.

Он мне говорил, что про него написали тогда: «Честные и старые интеллигенты перешли на сторону революции», — а мне (Пунину) тогда было 29 лет». Все, что было сделано, было создано до революции, даже последнее, супрематизм, был уже в 1915 году. В начале 20-х годов они еще могли что-то делать, а когда кончилась Гражданская война, их сразу прекратили.

Но всех этих людей привлекала возможность социального преобразования мира?

Но в России это все не состоялось. Нет, конечно, футуристы в быту хотели все изменить, но это же была утопия. Малевич вначале пытался заниматься оформлением, но тогда было не до этого, Россия издыхала с голоду, он сам издыхал с голоду в Витебске.

Организовать жизнь по законам искусства — это нереально. Правда, на Западе есть целые города и кварталы левой архитектуры. Но для кого это? Корбюзье строил виллы для богатых людей. Градостроительство изменилось, но жизни это не изменило. Я давно говорил, что любая социальная формация на Западе ближе к тому, что мы считаем социализмом. Индивидуум стал гораздо более свободным и защищенным, но никакой феерии в жизни создать все-таки не удалось.

Кроме того, к авангардистам обратились, потому что монументальные работы, оформление улиц, не могли быть выполнены старыми методами. Это могли только левые сделать, поэтому они и были мобилизованы.

Вы считаете, что русские художники были оторваны от общего мирового процесса?

Искусство было интернациональным, как никогда, но все-таки национальный акцент был. Был русский примитив, на Западе это не так принято. Вот Ларионов — это примитив, лубок, икона. Так, как вывеску оценили в России, ее нигде не оценили.

Почему был такой рывок в русском искусстве?

Поиски национальных истоков, корней. Ларионов первый понял важность народного искусства и примитива. До него этого не воспринимали как искусство, описывали просто, как Ровинский, ничего в этом не понимая, не воспринимая это как искусство.

Я сейчас посмотрела иконы в Третьяковке — это не примитив,а интеллектуальное искусство высокого класса.

Нет, это не примитив, но это монументальные и в общем упрощенные формы. Икона невероятно монументальна. Русские идут от греков, но все-таки создали свою икону, которая очень отличается от греческой и гораздо выше ее. Это тот случай, когда ученики превзошли учителей, но и учителя были недурные.

Вы считаете, что примитив и лубок, войдя в интеллектуальное искусство, и создали этот прорыв начала века?

И расчистка икон очень повлияла. Чекрыгин был совершенно помешан на «Троице» Рублева. Он говорил, что там такой голубой, которого не было в мировом искусстве. Икона и примитив изменили западное влияние, это столкнулось с кубизмом и в результате появилось новое русское искусство, не эпигонское, а своеобразное.

Малевич мне как-то сказал: «Ну, пусть я и слабее Пикассо, но фактура у меня русская». А оказался не слабее! Сейчас он вообще идет номером первым в мировом искусстве. У него был и гонор, но в то же время и какая-то скромность, он цену себе знал.

Это был уже новый язык искусства, и новые системы в искусстве были интернациональные. Малевич сейчас в Париже имел громадный успех, несмотря что он не живописец, Маркаде привез мне огромный каталог с огромным количеством ошибок. А Филонов провалился.

Был ли какой-то комплекс неполноценности у русских художников по отношению к западным?

Ну, Малевич и Ларионов прекрасно знали себе цену, ничуть себя не принижали. Даже Гончарова себе цену знала, ей, конечно, до Ларионова далеко, но как женщина она феноменальна, и Розанова знала себе цену, великолепно была уверена в том, что делает, большая художница. Остальные дамы были уже не то — Попова, Удальцова, Степанова, — куда им! Попова очень жесткая.

А Родченко?

Вообще дрянь и ничтожество полное. Нуль. Он появился в 1916 году, когда все уже состоялось, даже супрематизм. Попова и Удальцова все-таки появились в 1913-м, Розанова в 1911 году. А он пришел на все готовое и ничего не понял. Он ненавидел всех и всем завидовал. Дрянь был человек невероятная.

Малевич и Татлин относились к нему с иронией и презрительно — он для них был комической фигурой. Лисицкий о нем ничего не высказывал, но тоже относился к нему презрительно, а Родченко ему страшно завидовал и ненавидел. Родченко сделал Маяковскому кучу чертежных обложек, а Лисицкий сделал одну (вторая плохая) для «Голоса» — разве у Родченко есть что-то подобное?

Малевич сделал белый квадрат на белом фоне, а этот сразу черный квадрат на черном фоне — это сажа, сапоги. Когда он начал заниматься фотографией и фотомонтажом, на Западе уже были замечательные мастера — Ман Рей и др.

Лисицкий уже следовал за Ман Реем, но не хуже. То художники были, а у этого фотографии — сверху, снизу — просто ерунда. Я считаю, что такого художника не было. Его раздули у нас и на аукционах. Семья его всячески раздувает — дочь, муж дочери. Внук, искусствовед под фамилией Лаврентьев, восхищается дедушкой — это семейная лавочка.

Каково место Филонова в русском искусстве?

Он не живописец, поэтому и провалился в Париже. Лисицкий тоже не живописец, но его космические построения заставили парижан отнестись к нему милостиво. А Филонов для них, наверно, что-то немецкое — экспрессионизм. Он феноменальный рисовальщик — невероятный.

У него была такая маленькая работа, два мальчика в Гренобле, он потом ее раскрасил и испортил. Он вообще раскрашивал, он считал: главное — нарисовать, остальное приложится. Там были изображены два маленьких заморыша с чахоточными ножками. Гольбейн так бы не нарисовал. Он был маньяк, безумное существо, считал, что главное нарисовать, остальное все приложится.

Вы с ним общались?

Он даже написал обо мне в своем дневнике, о том, как мы с ним разговаривали. Я помню, последняя встреча была очень страшная. Его жену разбил паралич, она не выносила света. Они жили в общежитии на Макартовке. Мы стояли в коридоре и разговаривали, и вдруг она закричала диким голосом, и он пошел к ней.

И, представляете, он умер от голода в блокаду, а она пережила его. Он сам себя изнурил голодом. Его жена была старше его на 25 лет — рыжеватая, милая, опрятная и очень гостеприимная женщина. Я пришел к ним, она спекла какой-то пирожок к чаю. Филонов сидит, не ест. Я ему говорю: «Павел Николаевич, что же вы?» — а он: «Я не хочу сбиваться с режима».

Кроме того, была клюква с сахаром, она тогда стоила очень дешево и считалась немыслимым витамином. Он сказал: «Никому не говорите, что это целебная штука. Сразу все расхватают» — какой благоразумный! А у него на табак и на черный хлеб только и было — так он и жил.

Сам был похож на своих персонажей: руки костистые, глаза маниакальные, очень слабый такой, волевое, одержимое существо. Сумасшедший, безумный маньяк. У него был один рисунок, почти беспредметный, колесообразные формы и конструкции. Даже невероятно, что человеческая рука такое могла сделать.

Филонов ценил Крученыха, хотя он был ему чужой. Крученых заказал ему рисунки к Хлебникову, и Хлебникову эти рисунки очень понравились. Вообще Филонов был любимым художником Хлебникова. Он написал портрет Хлебникова, и этот портрет пропал. Он, вероятно, отвез его семье в Астрахань, а там не ценили нового искусства.

Семья Хлебникова все время жаловалась, что ему каждый месяц надо посылать деньги. Жуткая семья была, ничего не понимали, не ценили его, ни с каким Рембо не сравнить. Было такое его стихотворение, у меня полный текст выписан, рукопись, которую я видел у Митурича, он мне показывал, пропала. А он мог только писать. Это был такой вулкан, этот небывалый гений с того света, сравнивать с ним кого-нибудь просто смешно, человек с космическим сознанием.

А как возник Филонов?

Он учился в Академии художеств и был там чужой совершенно. Совершил долгое путешествие по Европе — пешком, денег у него не было. Был во многих музеях. Ранние его вещи были странные, символические, сновидческие. Рисовал он в Академии так, что старик Чистяков обратил на него внимание.

Он у него не учился, но тот приходил в его класс и спрашивал: «Что нарисовал этот сумасшедший Гольбейн?» Его работы были в Русском музее, а потом их отдали сестрам. У них были две маленькие комнаты, а работы огромные, накрученные на валики.

Ходить там было негде, а музей брать не хочет. Тогда я пошел на страшную аферу. Я сговорился с ЦГАЛИ, чтобы они забрали все вещи, и они согласились. Тогда я пришел в администрацию Русского музея и сказал: «Через день работы уедут в Москву. Как это глупо, художник всю жизнь был связан с Ленинградом.

Почему его надо отдавать в архив, где его заморозят, никто его никогда не увидит, а потом вам же это отдадут на хранение». В общем, я их уговорил, и работы не уехали в Москву.

Я взял несколько вещей, устроил выставку в Музее Маяковского, а потом вернул. У него были две сестры. Старшая, хорошая, умерла, и осталась страшная дрянь и ханжа Евдокия Николаевна. Она написала потом воспоминания, где обо мне нет ни одного слова. Но у меня есть ее письмо, где она пишет, что я смог устроить выставку тогда, а она думала, что выставку Павла Николаевича удастся устроить только через 50 лет.

Потом часть вещей эта сестра продала иностранцам и Костаки — эта чудная, верная сестра. В Финляндию должны были быть вывезены 15 вещей, которые могли быть куплены только у нее. Картины разрезали на мелкие части, чтобы потом склеить. Но их накрыли, и это не удалось. Я сказал Евдокии Николаевне, что она торговка и дрянь, и она меня круто возненавидела.

Николай Иванович, вы считаете Кандинского русским художником?

Немецкий, абсолютно ничего общего не имеющий с русским искусством. Его ранние лубки мог нарисовать только иностранец, с полным непониманием. Но это ранние вещи, а как живописец он сформировался в Германии под влиянием Шенберга. Это музыкальная стихия, аморфная, а русское искусство конструктивно.

Поздний Кандинский конструктивен, но он потерял себя, он хорош именно музыкальный, аморфный. Кандинские были поляки и Россию ненавидели. Он родился здесь, и мать его была русская. Но дома разговаривали по-немецки — лепет его был немецкий. Недаром он уехал в Германию еще в XIX веке. Он был там главой общества художников, а потом, после Blaue Reiter, стал совсем сверхгенералом.

А в Россию он приехал во время Первой мировой войны, а потом застрял надолго в Швеции. Он не хотел оставаться в Германии, которая воевала с его родиной. Он был благороднейшим человеком. Но здесь он был абсолютно чужой, и все левые совсем не замечали его присутствия. У него не было здесь учеников. Он был здесь иностранец.

Малевич мне про него кисло сказал: «Да, но он все-таки беспредметник». Больше того, он первый беспредметник был, но он ведь весь вылез из фовизма, через кубизм он не прошел, поэтому он не конструктивен и не имеет ничего общего с русским искусством. Возьмите кусок живописи фовизма (Ван Донгена, раннего Брака, кого хотите), отрешитесь от предмета, и вы увидите, что все эти яркие контрастные гаммы Кандинского, вся эта цветовая система идет от фовизма.

Николай Иванович, что для вас сейчас самое главное в искусстве XX века?

Величайший Хлебников — это такое уникальное явление, равного которому нет в литературе ни одного народа, такие поэты рождаются раз в тысячу лет. В искусстве одного назвать невозможно, как живописца я больше всего люблю Ларионова. Малевич, конечно, цветописец. Татлин все-таки вышел из искусства, в живописи он не может состязаться с Ларионовым, все-таки не дотягивал.

У него одна вещь висела в квартире — «Яблоневый сад» Ларионова. Он мне говорил: «Видишь?» — «Вижу». Ну, конечно, Ларионов, Татлин, Малевич — главная тройка русская.

Николай Иванович, а как вы пришли к Хлебникову?

Я был лефовец, был связан с футуристами. Хлебников был для нас первым номером. Потом он очень плохо издан был. Я был занят текстологией, мне хотелось перевести его на русский язык. Он так искажен в пятитомнике, что там нет ни одного правильного текста. Моя цель была собрать неизданные тексты и дать установку для будущего полного собрания сочинений, которое, кстати, до сих пор не издано.

Вышел сейчас толстый том — это ужасный хлам, чудовищная работа. Там такой Парнис, этот аферист вовлек в эту историю все-таки лингвиста Григорьева, который опозорил себя, потому что это чудовищное издание вышло через много лет после пятитомника Степанова, но через столько лет надо было приступить к изданию во всеоружии, умея и имея возможность исправить все ошибки Степанова.

А они их повторили. Они пишут в предисловии, что это дело будущего. Но сейчас, через шестьдесят лет после издания, будущее уже настало. Так что это спекуляция на юбилее. К юбилею, кроме этого тома, вышло еще несколько мелких книжек Хлебникова, все они никуда не годятся. Это все спекуляция.

Почему это происходит?

Это требует адской текстологической работы, кроме меня ее никто не в силах сделать. Я работаю над этим много лет, но мне не дали возможности издать. Издательства не шли на мои условия, хотели издать что-то для читателя, а я хотел, чтобы вся моя текстологическая работа была видна. У меня готова вся хлебниковская текстология.

Вы видите все эти папки — это все хлебниковская текстология. Не установлены правильные тексты, текстологическая работа требует громадного знания материала. Но я боюсь, что мне не суждено это увидеть изданным. «Хлебников, он такой сложный, в нем есть всё», — сказал мне Мандельштам, прощаясь, когда он уезжал от меня в последний дом отдыха, где его арестовали.

Я ему тогда дал почитать том Хлебникова. Потом, в 60-х годах, мне попалась книга Веберна о Бахе, где он сказал: «В Бахе есть всё». Это, конечно, разобщено во времени, но правильно.

Январь 1991 года, Москва. «Зеркало» №131, 1995»
взято тут—
http://rupo.ru/m/4312/?_utl_t=lj

интервью большое и целиком не влезло сюда из за ограничений объёма … поэтому продолжение надо читать дальше по ссылке где взято…

История русского авангарда: куда приводят мечты

Эль Лисицкий, «Планетный супрематизм (проун)», 1919–1920.

Кубофутуристы, супрематисты, конструктивисты, лучисты, абстракционисты — так в первой четверти XX века называли себя те, кого сегодня весь мир знает как «русских авангардистов». Художники, изменившие мир и направление развития искусства, открывшие зрителю неведомые до них измерения и чувства, имевшие смелость манифестировать свои идеи, витавшие в открытом дореволюционном мире не только в России. 

Казимир Малевич, «Красный дом», 1932.

ОТ СИМВОЛИЗМА К СЕЗАННИЗМУ

Историю возникновения авангарда в России сегодня принято отсчитывать с 1907 года, времени рождения московского объединения «Голубая роза». Именно в этом романтизированном мире художников-символистов вспыхивали то тут, то там первые искры художественного бунта, подпитанные впечатлениями от импрессионизма. Их единственную выставку хвалил Казимир Малевич, только-только приехавший покорять столицу.

А покровителем и спонсором мартовской экспозиции выступил Николай Рябушинский, меценат, вдохновленный опытом Сергея Дягилева, годом ранее запустивший эстетский журнал «Золотое руно», уже ставший легендой. Издание, бывшее сначала витриной для художников круга «Мира искусства» и символистов вроде Врубеля и Борисова-Мусатова, затем сыграло большую роль как в продвижении французских модернистов, так и в популяризации идей русских авангардистов.

Зинаида Серебрякова, «Беление холста», 1917.

Успех «Голубой розы» сподвиг Рябушинского на организацию собственных выставок — салонов «Золотого руна», которые, вероятно, можно считать и одними из первых в России маркетинговых акций XX века, продвигавших и журнал, и новое искусство, близкое сердцу его основателя. И первая из них с небывалым размахом открылась уже в 1908 году. Ее идеей было объединение французских и русских модернистов, которых тогда еще толком не знали даже на их родине.

Среди французских участников были Гоген и Сезанн, Матисс и Дени; среди русских, например, Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Масштаб вызвал восторг современников, но само искусство почти никого не тронуло. Критик газеты «Московский листок» тогда писал: «Если это новое искусство, если это есть необходимый этап в истории эволюции искусства вообще, то будем надеяться, что этот этап близится к концу, что это переходная ступень, своего рода болезнь».

Любовь Попова, Artistic Architectonics, 1916.

Третья выставка Салона в конце 1909-го и вовсе была составлена только из русских художников. В ряды экспонентов влились Илья Машков, Петр Кончаловский, Роберт Фальк и многие другие авторы, черпавшие любовь к краске и цвету у французов, которых к тому времени уже достаточно собралось у великих коллекционеров Щукина и Морозова, державших свои дома открытыми. Эта выставка для Рябушинского стала последней (финансовые трудности не позволяли продолжать работу), а для участников практически новым рубежом: год спустя они станут — вместе с Кандинским и Малевичем — форвардами нового художественного объединения «Бубновый валет».

Иван Пуни, «Променад в солнечном свете», 1912.

ОТ КУБИЗМА К БЕСПРЕДМЕТНОСТИ

В декабре 1910 года в Москве открылась выставка с провокационным названием «Бубновый валет», где в духе времени были намеки на «каторжников» и «мошенников», а попросту говоря — шутливо-игривый посыл к «другому» искусству. К тому, что должно было ломать реалистические каноны, удивлять публику и бороться с мещанским вкусом. «Мне скучно, меня угнетает все то, что утвердилось в искусстве. Я чувствую в этом дыхание застоя, и оно меня душит… Хочется убежать из стен в безграничный простор, хочется чувствовать себя в постоянном движении», — говорил тогда в одном из выступлений Михаил Ларионов.

Эль Лисицкий, «Супрематический сказ про два квадрата в 6 постройках», 1922.

И шок последовал: наряду с яркими, размытыми, будто призрачными объектами на полотнах бунтарей, оммажам Сезанну и Ван Донгену на выставке ярко проявилась страсть авангардистов к иконописи, народному искусству, лубку и вывескам — совсем так же, как у их французских коллег, искавших вдохновение в примитивном искусстве бывших африканских колоний. Здесь же появились и первые отсылки к кубизму, абстракции и итальянскому футуризму, постулаты которого с восторгом были приняты авангардистами. Манифест футуризма и кубистические работы Пикассо, Брака и других художников стали движущей силой появления их русского микса — кубофутуризма.

Илья Машков, «Автопортрет и портрет Петра Кончаловского», 1910.

В дальнейшей хронологии история русского авангарда становится похожа на большой муравейник с невероятным количеством художников и групп, развивавших собственные направления, манифестирующих порой радикально противоположные идеи, объединенные лишь желанием выйти за границы искусства. И именно 1910-е годы стали для развития авангарда самыми насыщенными, бурлящими и плодотворными. 

Казимир Малевич, «Супрематический чайный сервиз», 1918.

Василий Кандинский, метавшийся между Россией и Германией, написал тогда свою первую абстракцию, а в 1912-м уже выпустил собственный манифест «О духовном в искусстве», где дал теоретическое обоснование новому стилю, в котором «решающее значение придается всегда не расчету, а чувству».

Казимир Малевич, «Черный крест», 1920.

Казимир Малевич занялся беспредметной живописью и придумал супрематизм, который он представил на двух футуристических выставках 1915 года в Петрограде: «Трамвай В» и «0,10». К ним он написал и собственный манифест «От кубизма к супрематизму. Новый живописный реализм», а на последней впервые выставил и «Черный квадрат», символ конца живописи в общепринятом тогда понимании. 

Александр Родченко и Владимир Маяковский, «Солнце дайте ночью!», 1923.

С «квадратом» первые контррельефы выставил Владимир Татлин, позже занявшийся конструированием знаменитой башни — памятника III Интернационалу. Своей цветовой гармонией, названной лучизмом, увлекся Михаил Ларионов. Символы бесконечности — полосы — писала Ольга Розанова; Эль Лисицкий — проуны, а Александр Родченко — линейные конструкции. И это лишь несколько главных имен, составивших гордость авангарда. 

Владимир Татлин, «Натурщица», 1913.

ОТ РЕВОЛЮЦИИ К ЗАБВЕНИЮ

То, что сегодня в международном поле авангард связан с революцией, — всего лишь миф, который, по легенде, распространила советская власть на исходе своего существования в 1980-х. Революционные по сути и исполнению идеи авангарда как нельзя лучше подходили новой концепции открытости миру во времена падения железного занавеса, и русский авангард в своей уникальности стал отличным «проводни­ком» на Запад. 

Михаил Ларионов, «Петух. (Лучистый этюд)», 1912.

То, что действительно занимало мысли художников того революционного времени, прекрасно проиллюстрировала прошлогодняя выставка «Некто. 1917» в Третьяковской галерее. И ответ на этот вопрос оказался до банальности прост: все они интересовались лишь собственным творчеством без оглядки на свист пуль за окном. Да, позже часть из них приветствовала советскую власть, обещавшую свободу, равенство и братство, равно как и власть поначалу давала этим художникам карт-бланш для создания имиджа нового государства — утопия авангарда на несколько лет была воплощена в жизнь. Ведь революционные реформы прошли на всех уровнях.

Казимир Малевич, «Портрет Матюшина», 1913.

Бывшая Академия художеств в Петербурге была переименована в Свободные мастерские. Художники выставлялись прямо на улице, а в семинарах мог принять участие любой прохожий. Марк Шагал в Витебске в разгар Гражданской войны добился создания собственной школы, учителями в которую приехали работать Малевич и Лисицкий. Кандинский, Татлин, Родченко служили в отделе ИЗО Наркомпроса. А первую годовщину революции оформил художник Натан Альтман, закрыв Эрмитаж кумачом и украсив Александрийский столп супрематическими формами. 

Последняя футуристическая выставка картин «0,10», 1915.

Однако так же скоро очарование революцией сменила настороженность и растерянность. В 1921-м уехал в Берлин и больше не вернулся Кандинский, а за ним и Марк Шагал. Еще через три года столицу покинула одна из «амазонок авангарда» Александра Экстер. А в 1930-х «удушающая обстановка наступающего тоталитаризма», как описывал это время архитектор-конструктивист «Баухауса» Ханнес Мейер, приезжавший по приглашению СССР для возведения новых городов, стала и вовсе невыносимой. Авангард, по мнению советской власти, отработал свой потенциал и в 1937 году был предан забвению: партии нужен был новый, понятный народу реализм, а не «кривляния взбалмошных бунтарей». Новая реформа тогда свернула все начинания авангардистов, их работы были спрятаны глубоко в запасники, а имена забыты до перестроечных времен. 

«Супрематическая композиция» Малевича за $60 млн и «Картина с белыми линиями» Кандинского за $41,8 млн — аукционные рекорды недавних лет, принадлежащие аукционному дому Sotheby’s. А каждый востребованный на рынке художник, как известно, обязательно подделывается. И русский авангард — не исключение. 

Владимир Маяковский, «Для голоса», конструктор книги — Эль Лисицкий, 1923.

Легендарный московский аукцион Sotheby’s 1988 года, на котором среди современных художников в числе топ-лотов были представлены и произведения авангардистов Родченко и Эль Лисицкого, открыл для русского искусства «окно в Европу». И примерно в это перестроечное время свободы и падения железного занавеса из России на Запад хлынула первая волна фальшивок, усилившаяся во второй половине 1990-х и не останавливающаяся до сих пор. Жертвами подделок становились буквально все — от галеристов и аукционных домов до коллекционеров и музеев.

Среди громких международных дел — целые коллекции поддельных работ Ларионова и Экстер, выставлявшиеся во Франции и Швейцарии; поимка банды фальсификаторов Малевича и Кандинского в Германии в 2013 году; скандал с каталогом-резоне Натальи Гончаровой в 2011-м, где более половины картин оказались подделками. Наконец, самый свежий случай рубежа 2017–2018-х годов с крупным блоком сомнительных вещей авангардистов в музее Гента, стоивший кресла его директору Катрин де Зегер. 

Марк Франц, «Фантастическое существо», 1912.

Elle Decoration

Хёрст Шкулёв Паблишинг

Москва, ул. Шаболовка, дом 31б, 6-й подъезд (вход с Конного переулка)

Татлин, Владимир Евграфович — Википедия

Влади́мир Евгра́фович Та́тлин (16 [28] декабря 1885, Москва — 31 мая 1953, там же) — русский и советский живописец, график, дизайнер и художник театра. Один из крупнейших представителей русского авангарда, родоначальник конструктивизма^[2]. Проект Памятника III Интернационала (1919—1920) Татлина с вынесенной наружу несущей конструкцией стал одним из важнейших символов мирового авангарда и своеобразной визитной карточкой конструктивизма^[3].

Георг Гросс (справа) и Джон Хартфилд. Надпись на плакате: «Искусство умерло. Да здравствует новое машинное искусство Татлина». 1920 год.

Владимир Татлин родился 16 (28) декабря 1885 в Москве в семье железнодорожника. После смерти матери семья переехала в Харьков^[4][5]. В 13 лет убежал из дома, жил случайными заработками, плавал юнгой в Турцию, помогал иконописцам и театральным декораторам. В 1902 году поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, но уже через год был отчислен «за неуспеваемость и неодобрительное поведение». В 1904 — в Одесском училище торгового мореплавания. Затем с 1905 по 1910 годы занимался в Пензенском художественном училище. Татлин так и не получил полноценного художественного образования.

В 1910-х участвовал в выставках таких объединений, как «Мир искусства», «Союз молодёжи», «Бубновый валет» и «Ослиный хвост».

Посещал встречи поэтов-футуристов: братьев Бурлюков, Велимира Хлебникова, Владимира Маяковского.

В 1911 году был одним из организаторов художественного общества «Союз молодежи».

В 1914 году вместе с русской кустарной выставкой посетил Берлин, выступая в качестве музыканта-бандуриста. Из Берлина ненадолго съездил в Париж, посетил мастерскую Пабло Пикассо^[6].

В 1915 году участвовал в легендарной Последней футуристической выставке «0,10», представив свои «контррельефы» (материальный подбор), объемные произведения, понимаемые как «беспредметные», построенные на сопоставлении различных материалов.

В 1923 году поставил в ГИНХУКе как режиссёр, сценограф и актёр спектакль по поэме В. Хлебникова «Зангези». В том же году начинает работать над проектом аппарата «Летатлин».

В 1925—1927 — профессор в Киевском художественном институте ^[7]. Среди учеников были ставшие впоследствии известными: И. Каракис^[8] и др.

В 1927—1930 — профессор ВХУТЕМАСа в Москве^[7]. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1931).

В 1930—1940-х годах Татлин был вынужден работать как книжный художник и сценограф.

В начале 1950-х годов Татлин был во главе бригады художников, создававших наглядные пособия для Московского государственного университета.

Скончался в Москве 31 мая 1953 года. Кремирован и захоронен в 106 секции колумбария Новодевичьего кладбища

Родственники[править | править код]

• Жена — Корсакова (Рудович) Александра Николаевна.^[9]
• Сын — Татлин Владимир Владимирович.
• Внебрачный сын от Нины Игнатьевны Бам (1901—1975) — Анатолий Сергеевич Ромов (р. 1935), советский и российский прозаик, сценарист^[10].
• Внуки:
  • Сергей Анатольевич Ромов^[10].
  • Филипп Анатольевич Ромов^[10].
  • Нина Анатольевна Ромова^[10].

Владимир Татлин стал знаменит не столько живописью и контррельефами (которые некоторые искусствоведы считают продолжением разработок Пабло Пикассо), но, в большей степени, проектами, которые предназначались для реализации в жизнь, но не дошли до производства, так и оставшись идеями, которые продолжают фигурировать в виде реконструкций и эскизов до сих пор («Памятник III-му Интернационалу», «Летатлин», «Нормаль-одежда»).

Известно противостояние Владимира Татлина концепциям Казимира Малевича, настаивавшего на форме и цвете, в то время как Татлин предлагал «ставить глаз под контроль осязания», связывал искусство с жизнью. Существует даже исторический анекдот о случае, когда Татлин выбил стул из-под Малевича, предложив ему посидеть на геометрии и цвете.

Работы В. Татлина вдохновили немецких художников-дадаистов, которые поняли их как революцию в искусстве. Известна фотография Георга Гроса и Джона Хертфилда, держащих плакат с надписью «Искусство умерло — Да здравствует машинное искусство Татлина!»^[11].

«Контр-рельеф», 1916. Лакированное красное дерево, железо, дерево, цинк. ГТГ

Утопический потенциал конструктивизма, художника-участника промышленной революции в полной мере был реализован В.Татлиным при создании проекта летательного аппарата, получившего название «Летатлин». Формы этого проекта, отдаленно напоминающего рисунки Леонардо Да Винчи, воспроизведённые в XX веке, предъявляют конструктивизм как недостижимую мечту об органичном единении человеческого и машинного (см. Конструктивизм (искусство)). «Летатлин» выставлялся в Пушкинском музее искусств. Также было несколько попыток произвести реальные испытания «Летатлина» как летательного аппарата будущего. Испытания так и не состоялись по разным причинам.

Единственная прижизненная персональная выставка Владимира Татлина состоялась в 1932 году. В дальнейшем, когда, все «формальные» направления были искоренены победившей идеологией социалистического реализма, Татлин сотрудничал с театром и вернулся к живописи.

Татлин умер в 1953 году, но его наследие оказалось востребованным сначала в 1960-е, а затем — в 1990-е годы в Европе и России. Проводились ретроспективные выставки, его проекты реконструировались и цитировались различными художниками, наследие В. Татлина стало одним из символов русского авангарда.^[12]

Башня Татлина (слева)
на марке 2000 года

• Поднимающий спички, 1910, бумага на картоне, тушь, 26х18 см., ГТГ.
• Матрос (Автопортрет), 1911, Русский музей, Петербург.
• Букет, 1911, холст, масло, 93х48см., ГТГ .
• Продавец рыб, 1911, холст, клеевые краски, 77х99см., ГТГ .
• Арлекин, эскиз святочного костюма, 1912, картон, тушь, 32х24см., ГТГ .
• Шесть эскизов декораций и костюмов для неосуществленной постановки оперы М.И.Глинки «Жизнь за царя», 1913 (Поляк, Антонида, Мужик, Бал, Лес, Спасские ворота), ГТГ ..
• Рельеф, 1914-1915, металл (медь), дерево, 62х53х13 см, дар Г.Д.Костаки, ГТГ.
• Контр-рельеф, 1916, полированное красное дерево, кровельное и оцинкованное железо, дерево, цинк, 100х64х34 см., ГТГ .
• Доска №1 (Старо-Басм(анная), 1916, дерево, темпера, позолота, 100х57 см., ГТГ .
• Первая модель «Памятник III Коммунистического Интернационала» или «Башня Татлина», 1920-1921.
• Вторая модель «Памятник III Интернационала» или «Башня Татлина», 1930, дерево, железо, плексиглаз, высота 500 см, руководитель Д.Н.Димаков.
• «Летатлин», летающий аппарат (орнитоптер), 1929—1932, Музей истории авиации, Монино, Московская область.
• Женский портрет, 1933, Дерево, масло, 55х47 см., дар Г.Д.Костаки, ГТГ.
• Букет, 1940-е годы, дерево, масло, 32х24 см., ГТГ .
• Мясо, 1947, холст на картоне, масло, 67х71,5 см., дар Г.Д.Костаки, ГТГ .
• Череп на раскрытой книге, 1948—1953.

• 1944 — МХАТ, «Глубокая разведка» А. Крона
• Центральный детский театр, «Где-то в Сибири»

Работы Татлина находятся в собраниях:

• «Мир искусства»
• «Союз молодежи»
• «Бубновый валет»
• «Ослиный хвост»

1. ↑ ^{1 2} Татлин Владимир Евграфович // Большая советская энциклопедия: [в 30 т.] / под ред. А. М. Прохоров — 3-е изд. — М.: Советская энциклопедия, 1969.
2. ↑ Хан-Магомедов С. О. Конструктивизм — концепция формообразования. — М.: Стройиздат, 2003. — С. 86. — ISBN 5-274-01554-9.
3. ↑ Хан-Магомедов С. О. Конструктивизм — концепция формообразования. — М.: Стройиздат, 2003. — С. 89. — ISBN 5-274-01554-9.
4. ↑ Стригалёв, 1975, с. 68.
5. ↑ Стригалёв А. А. «Университеты» художника Татлина // Вопросы искусствознания. — 1996. — Вып. 2. — С. 405—438.
6. ↑ ТАТЛИН Владимир Евграфович в Онлайн-энциклопедии русского авангарда
7. ↑ ^{1 2} ТАТЛИН Владимир Евграфович
8. ↑ Иосиф Каракис: Ирония судьбы // Архитектор Иосиф Каракис: Судьба и творчество (Альбом-каталог к столетию со дня рождения) / Под ред. Бабушкин С. В., Бражик Д., Каракис И. И.; Сост. Д. Бражик, И. Каракис, И. Несмиянова. — Киев, 2002. — С. 9. — 102 с. — (Н0(4УКР)6-8). — ISBN 966-95095-8-0. (рус.)
9. ↑ Юрий Нагибин в эссе «Владимир Татлин» утверждает, что у Татлина и Корсаковой был роман до её замужества. Её мужем стал Борис Семенович Лунин. После его смерти в 1976 году Корсакова объявила себя вдовой… Татлина.
10. ↑ ^{1 2 3 4} Ромов Анатолий. Романтика и конспирация времен Большого террора // Слово/Word. — 2005. — № 47.
11. ↑ http://4.bp.blogspot.com/_VRJgso9Cyew/R7tC8hhoYAI/AAAAAAAACKE/7bEkPUZOiZY/s320/grosztatlinheartfield.jpg
12. ↑ Монтаж аппарата Летатлин в Итальянском дворике ГМИИ им. А. С. Пушкина во время подготовки выставки Москва — Париж, 1981 (неопр.) (недоступная ссылка). Дата обращения 14 сентября 2009. Архивировано 19 сентября 2009 года.
13. ↑ ^{1 2} Долинина К. Добашенные формы // Коммерсантъ Weekend. — 2011. — 30 сент.

Публикации Владимира Татлина[править | править код]

• Татлин В. Искусство в технику // Бригада художников. — 1932. — № 6.

• Владимир Татлин: Органичность [предисл. Ю. Вайнгурт] // Формальный метод : Антология русского модернизма / сост. С. Ушакин. — Москва ; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2016. — Т. 3. — С. 851–892. — 906 с. — ISBN 978-5-7525-2997-9.

О Владимире Татлине[править | править код]

Книги[править | править код]

• Пунин Н. Памятник III Интернационала. — П.: Издание Отдела Изобразительных Искусств Н. К. П., 1920.
• Пунин Н. Татлин (Против кубизма). — Пг., 1921.
• Жадова Л. А. В. Е. Татлин. Заслуженный художник РСФСР: [Каталог]. — М., 1977.
• Zsadova L. A. Tatlin. — Budapest: Corvina, 1983. — 533 p.
• Milner John. Vladimir Tatlin and the Russian avant-garde. — New Haven: Yale University Press, 1983.
• Zhadova Larissa. Tatlin. — London: Thames and Hudson, 1988. — 533 p. — ISBN 0-500-23478-7.
• Jadova Larissa. Tatline: Masterskaia Tatlina. — Paris: P. Sers, 1990. — 554 p. — ISBN ISBN 2-904057-32-3.
• Владимир Татлин. Ретроспектива: [Каталог выставки] / Под общей редакцией А. Стригалёва и Ю. Хартена. — Köln: DuMont, 1993. — 416 с. — ISBN 3-7701-3250-5.
• Н. Пунин о Татлине / Под общ. ред. В. Ракитина и А. Сарабьянова; авт. вступ. ст. В. Ракитин; сост. И. Пунина, В. Ракитин, Л. Зыков; комм. А. Каминской, В. Ракитина. — М.: RA, 2001. — 128 с. — (Архив русского авангарда). — 2000 экз. — ISBN 5-85164-079-0.

Статьи[править | править код]